Нет, уже не плохо, во всяком случае, боли нет. Только страх. И ощущение, что я не успеваю. Чего? Наверное, дожить. От слез щиплет глаза и закладывает нос. Теперь я, наверное, на чудовище похожа, а Жуков обнимает, берет на руки и, прижав к себе (все-таки карамелью от него пахнет, мятной), шепчет, что нужно уехать, тогда все прекратится. Больно не будет.
Правильно, скоро уже.
Я рассказываю ему все, понимая, что не должна, не стоит переваливать на других собственные проблемы. Но сейчас мне хочется быть слабой и беспомощной, и чтобы кто-нибудь решил все за меня. И успокоил, сказав, что на самом деле все совсем не так плохо.
– Погоди. – Жуков отстранился и, подняв пальцами подбородок, заглянул мне в глаза. – Ты хочешь сказать, что умирать сюда приехала?
– Привыкать к мысли о том, что придется умереть. – Неубедительные слова, лживые. Разве к этому можно привыкнуть?
– Нет, Марта, ты… и ты вот так взяла и поверила? – Он хмурится, светлые брови подымаются вверх, глаза темнеют. – Вот тебе сказали – жить осталось три месяца, и ты поверила?
– А не надо было?
– Марта, солнце мое, ты… ты я не знаю кто! – Жуков злится. – Какой-то тип… да пусть он хоть трижды, четырежды профессор, говорит, что ты – труп. И ласково советует убраться подальше, чтоб подохнуть в тиши и спокойствии? И местечко советует… соответствующее.
Он на мгновенье замолкает, выражение его лица становится задумчивым и даже печальным.
– Вот скоты, – наконец выдает Жуков и спешит объяснить: – Послушай, я, конечно, не спец, я вообще мало рублю в медицине, только… короче, никто никогда не ставит таких диагнозов за просто так, тем более в частных клиниках. Ну на хрена им такая ответственность? А вдруг ошибочка?
– Это очень дорогая клиника.
– Ну ясен пень, что недешевая. Но, по-любому, с первого раза тебе ничего б не сказали, скорее всего, отправили бы на дополнительное обследование, к какому-нибудь спецу по этим вопросам. Марта, я и вправду тупой, но твой врач, он кто?
– Просто врач.
– Просто врачей не существует. – Жуков, посадив меня на диван, по привычке устраивается на полу, скрещивает ноги и, положив руку на колено, начинает загибать пальцы. – Терапевт, стоматолог, уролог, гинеколог, хирург… да нету специальности такой – «просто врач». Ты к нему раньше лечиться ходила?
– Да.
– С чем?
– Ну… простыла, а мне посоветовали. Он хороший дядька, – последнее говорю уже с явным сомнением, потому что Жуков прав. Господи, да почему я сама не додумалась до вещей столь явных, столь очевидных? Просто врач…
– Значит, скорее всего, терапевт. И хочешь сказать, что он такой крутой терапевт, что опухоль увидел? И без дополнительных этих, ну… консультаций сам с диагнозом определился? Да он просто обязан был тебя к кому-нибудь отправить! Там же анализов куча всяких… я как-то тоже попал… ну, случайно. – Он вдруг густо покраснел и, махнув рукой, признался: – Водки как-то купили паленой, ну и очухался в больничке. Так я думал, они меня этими анализами в могилу сведут. А это ж просто, это ж часто бывает, ну, отравление. У тебя же по-серьезному все.
Были анализы, я еще раздражалась, что их так много, а Викентий Павлович на вопросы не отвечал, мило улыбаясь, говорил одно: надо. И я верила, подчиняясь этой непонятной необходимости, и потом тоже верила. А выходит…
– Ты же умная, Марта, ты же… ты же могла к другому врачу пойти, к третьему, а ты взяла и… – Жуков потряс головой. – Ладно, извини, разошелся, я не на тебя злюсь, а на них. Ты испугалась, да? Я бы тоже испугался. Я вообще страшный трус, только никому не говори, ладно? И вообще со стороны легко говорить, а если б самому такое услышать, то…
– Не оправдывайся.
Головная боль прошла, тошнота тоже, осталось легкое головокружение, но ничего, с ним я справлюсь. Встать надо, нет, сначала сесть, потом встать, пойти в ванную и умыться.
– Я не оправдываюсь, я думаю. И знаешь, вот как-то… интересно думается.
– О чем?
Жуков не ответил, загадочно улыбнулся и, подмигнув, сказал:
– Эх, Марта, до чего же странен этот мир…
Из зеркала в ванной на меня смотрела старая женщина. Больные светлые глаза, мятые губы, морщины… я не знакома с ней. Я не хочу быть похожей на нее.
Холодная вода, мыло с едким химическим запахом земляники, жесткое полотенце. И трусливое желание не выходить отсюда. Но раздался стук в дверь, и Жуков заботливо поинтересовался:
– С тобою все в порядке?
Почти.
– Марта, выходи! Поговорить надо, серьезно.
– Минуту. – Еще один взгляд в зеркало. Немного лучше, но все же от меня прежней почти ничего и не осталось. Ну и пусть, главное, если Жуков прав, то у меня есть еще шанс.
Жуков ждал за дверью, прислонившись к стене.
– Ну? Вот, так лучше, так ты на себя похожа. Слушай, а ведь хорошо, что я пришел… тебя за ужином не было, я подумал, ты злишься. Ну, из-за дурочки той. Она ногу подвернула, а я мимо шел, не бросать же. Ты бы знала, какая она тяжелая, а еще болтливая. Нет, честное слово, у меня с ней ничего… она мне даже не нравится, особенно после сегодняшнего. Знаешь, как плечи болят?
Он говорил нарочито бодро, но при этом не сводил с меня внимательного, настороженного взгляда. Болтун и шут.
– Жуков, а ты как сюда попал?
– Через окно. Я постучал, а никто не отвечает. Я еще постучал и в другое тоже, а тебя нету. Я вообще уходить собирался, а потом решил – какого черта? Если гуляешь, то подожду. Ну и дом обошел, так, на всякий случай, а там окно открыто, я и влез… – Он радостно улыбнулся. – Удачно вышло.
– Удачно, – с этим сложно не согласиться.
– Так, – Жуков вдруг посерьезнел. – Давай для начала ты пойдешь, ляжешь в кроватку, а я тебе расскажу, что надумал. То есть придумал. Ну в общем, сама сообразишь. Да, ночевать я тут буду, на всякий случай, а то мало ли что…
Я не возражала. Более того, я была рада, что не придется оставаться в пустоте и тишине, наедине с надеждой, нечаянной и очень хрупкой.
Ночник – желтый шар электрической лампочки в белой сетке бумажного абажура. Скользкое покрывало. Свежее, остро пахнущее цветочной отдушкой белье и мягкий плед с легким, пыльно-лавандовым ароматом. Круглый столик с фарфоровой пастушкой, овальным зеркальцем и вазой синего стекла, в которой медленно погибала роза. Низкое кресло, подтянутое Жуковым к самой кровати. В кресле он и сидел, вытянув ноги, скинув сандалии, которые тут же запихнул под кресло.
– Слушай, у тебя поесть ничего нету? – поинтересовался Никита и ступней одной ноги почесал другую. – А то за ужином не хотелось как-то, а теперь вот…
– В холодильнике посмотри.
– А ты будешь?
– Ну… не хочется.
– Будешь, – заключил Жуков и вышел. Вернулся он через некоторое время с подносом, который поставил на столик, едва не смахнув на пол пастушку. И вазу перевернул, та упала, покатилась, разливая воду.
– Извини, – без тени сожаления сказал Никита, кое-как ладонью смахивая воду на пол. – Откуда цветы?
– От поклонника.
– От мента, что ли? Ну да, конечно, он-то на машине был, мог бы вообще-то подбросить, а то сел, дорожку показал, сказал, валите, гражданин Жуков, прямо, никуда не сворачивая, и будет вам счастье. Я и повалил, пришел к реке, сел на бережку и думаю… чего, думаю, мне в пансионат возвращаться, если мне, наоборот, в деревню надо.
– Зачем?
Он пожал плечами.
– Ну как зачем, дом поглядеть. Ты какой сок будешь: апельсиновый или мультифрукт? – Он потряс пачки, потом ощупал каждую, осмотрел, поднеся к самой лампе и, отставив одну, заключил: – Апельсиновый. Вроде герметичность не нарушена, значит, отравиться не должны. Печенье… магазинное, запечатанное, значит, тоже можно.
– Ты чего?
– Я? – он не улыбался. – Ничего. Просто как-то подумалось вот, что едой травить самое оно… А вообще и раньше сообразить мог. Торможу… нет, ну честно, торможу! Если и сыпать чего, то за ужином…
– Калягина, Калягина… – Елена Павловна покачала головой, и мне снова стало стыдно. В душном кабинете воняло «Красной Москвой» и черемухой. – Как же ты, Калягина…
Елена Павловна запнулась, вздохнула и, сняв очки, отложила их в сторону. Лицо ее стало словно бы моложе, тоньше, как-то беззащитнее, и глаза совсем не строгие, наоборот, уставшие, погасшие в черных рамочках ресниц. Тушь с комочками, все та же, вечная, несмываемая, – «Ленинград». А в Москве французскую достать можно или даже итальянскую «Pupa».
– Извини, Басенька, что так… моя вина. Но кто мог подумать, такой человек известный… заслуженный…
– И народный, – добавила я. Запах черемухи кружил голову, а ветер за окном – белые лепестки.
– Народный, – тихо повторила Елена Павловна. – И что нам теперь делать?
Вот этого я как раз и не знала.
Мы пили чай. Начищенный до блеска самовар с причудливо изогнутыми ручками, крышкой-короной и краником, который чуть подтекает, поэтому Елена Павловна поставила под него чашку. Шлеп-шлеп-шлеп… капля за каплей разбивается и наполняет фарфор мутноватой водой.
