Он готов был родить хоть тройню, лишь бы длилась и длилась эта ровная, счастливая, ничего друг от друга не требующая привязанность. Он не то чтобы с возрастом полюбил такое состояние жизни – оглядываясь на свою молодость, Арсений понимал, что всегда оно было естественно для него, – но теперь он ценил каждый его миг, и фаустовское «остановись, мгновенье, ты прекрасно!» было ему понятно изнутри.
Он был бы не против, чтобы маленький ребенок был у нее прямо сейчас, тогда его душа была бы спокойна. А так – непонятно, как выйти через неделю на работу, как оставить Марину в одиночестве.
Ждать неделю не пришлось. За четыре дня до окончания отпуска, проснувшись, как привык за этот месяц, около десяти утра, Арсений не обнаружил жену рядом с собой на кровати. Ничего странного не было в том, что она проснулась чуть раньше – снизу, из кухни, доносился ее голос, она напевала какую-то веселую утреннюю песенку, – но у него сердце екнуло.
Когда он спустился на первый этаж, Марина не обернулась к нему. Она жарила омлет с овощами и была полностью погружена в это занятие. Арсений подошел к ней, взял за плечи, повернул к себе лицом. Глаза у нее лихорадочно сверкали, губы были влажные, и запах виски смешивался в ее дыхании с запахом мускатного ореха.
– От одной рюмки галлюцинаций не будет, – сказала она. – И вообще ничего не будет.
Не будет. Вообще ничего. Да.
Арсений отпустил Маринины плечи, вышел из кухни, вышел из дома, сел в машину и уехал в Москву.
Он понял, что не совладает с силой, которая ему непонятна. Что она такое, где жила до сих пор, из каких глубин прорвалась на поверхность жизни и уничтожила его жену? Или Марина сама была частью этой силы? Он не знал ответа. И что делать, не знал тоже.
В тот день он все-таки вернулся в Липавино: невозможно было сидеть в квартире, представляя, что может происходить сейчас с Мариной. Вернулся, дал ей снотворное, дождался, пока уснет, сам переночевал в кабинете.
Но в ту ночь он понял, что больше всего этого не выдержит. Ни ее криков о том, что надо прогнать какого-то «синего», ни вида ее белого лица, сливающегося с больничной подушкой, ни запаха мускатного ореха и виски, который ударил ему прямо в голову, еще не остывшую от нежности к ней…
Наутро он зашел к соседке Агриппине Дмитриевне. Арсений познакомился с ней сразу, как только они с Мариной поселились в своем новом доме. Агриппину Дмитриевну привез в Липавино сын, когда она вышла на пенсию и перебралась к нему из Саратова. Была она женщиной крепкой, понятливой и скуповатой, к тому же ей было скучно, потому что москвичи эти ваши, Арсений Владимирович, все равно что не русские, никакой в них открытости нет, душевности. Что Марина «попивает», Агриппина Дмитриевна, оказывается, давно заметила, считала это обычной особенностью характера – с кем не бывает! – и даже, кажется, обрадовалась, когда Арсений изложил ей свою просьбу, да еще подкрепил ее денежным задатком.
С тех пор она звонила ему каждый вечер и докладывала:
– Все хорошо, Арсений Владимирович, спит наша Мариночка. Побуянила было, а потом ничего. Винца выпила, и хватило ей. Так уж оно всегда бывает, да, сперва беленькую литрами пьют, а потом и пива довольно.
К этой своей «особенности характера» Марина в самом деле как-то приноровилась. Запои прекратились – в том смысле, что она стала пить без перерывов, каждый день, по бокалу в час-два, и с утра до вечера. При этом она могла есть, прогуливалась по дорожке вокруг дома, делала себе прическу и маникюр, смотрела телевизор – в общем, не совершала никаких опасных действий. В том забытьи, в котором она теперь находилась постоянно – оно перемежалось лишь редкими всплесками раздражения, – присматривать за ней было, наверное, не очень трудно. То есть Агриппине Дмитриевне было нетрудно – если бы Арсению пришлось делать это самому, он выдержал бы неделю, не больше. Нет, и недели бы не выдержал.
Время от времени он делал очередную попытку поговорить с женой, убедить ее лечиться, но каждый раз понимал, что говорить уже не с кем. От Марины остался только облик, и даже, пожалуй, обликом нельзя было назвать то, что от нее осталось, потому что облик имеет внутреннее содержание, а она превратилась во что-то исключительно внешнее – в абрис, в контур, в тень.
За тенью он и гнался сейчас по темной лесной дороге.
Глава 9
Надпись «На Берлин!» была видна издалека – светилась ядовито-белым у обочины. Арсений остановился в полуметре от неразличимой серой машины, на которую была нанесена эта дурацкая надпись.
Он подошел к «девятке» как раз в ту минуту, когда в ее салоне вспыхнул тусклый, мигающий свет. Марина сидела, положив голову на руль, и туда-сюда поворачивала ключ в замке зажигания. «Девятка» при этом не подавала признаков жизни.
Арсений открыл водительскую дверь и сказал:
– Перейди ко мне в машину.
Она медленно подняла голову, посмотрела на него. Взгляд был привычно мутный, но даже при тусклом освещении Арсений разглядел в этой мути лихорадочные проблески. Он опустил глаза и увидел металлическую фляжку, которую она сжимала коленями и из которой, видимо, время от времени прихлебывала.
– Зачем? – проговорила Марина.
– Отвезу домой.
– Зачем?
– Затем, что тебе нельзя вести машину.
– Ты все такой же правильный!..
Она усмехнулась. Арсений поморщился. Марина начала попрекать его правильностью тогда же, когда стала пить не скрываясь. Сначала он воспринял это с обидой, даже пытался что-то ей объяснить. Но потом очередной врач, у которого он уговорил ее лечиться – в очередной раз безуспешно, как очень скоро выяснилось, – объяснил ему самому, что такие попреки со стороны зависимых обычное явление, такое же, как снижение у них самокритики до полного ее исчезновения.
Сейчас Арсению пришлось напомнить себе об этом. Напоминание было ему неприятно. Надоело жить внутри медицинского диагноза. Когда ты к тому же не уверен, что он именно медицинский, а не человеческий просто.
«Я не могу больше тебя видеть. Какого черта я должен тащить тебя домой, выгонять твоего собутыльника, ждать, пока ты уснешь? Мне выть хочется, когда я представляю, как придется провести следующие два часа. И хорошо, если только два! Как мне тебя сбросить с себя, как?!»
Он давно научился не задавать себе этих вопросов, потому что знал, что ответа на них нет. Но когда он взглянул сейчас в Маринины глаза, ему показалось, что он погружается в их муть физически, осязаемо, что все глубже затягивают лихорадочные их водовороты. И то, что охватило его при этом…
Никогда он не чувствовал к ней такой ненависти! Он давно уже не чувствовал к ней ничего – ни любви, ни жалости, – но ненависти все-таки не было. А сейчас ненависть поднялась к горлу, ударила в голову, обожгла, застлала глаза.
– Долго я должен ждать? – задыхаясь от горячей этой волны, с трудом проговорил Арсений.
– Ничего ты мне не должен! – выкрикнула Марина. – И я тебе ничего не должна! Можешь не ждать, никуда я с тобой не поеду!
Голос ее сорвался, она закашлялась, замахала руками, швырнула в него фляжку, уже пустую, промахнулась…
«Да пропади ты пропадом!» – подумал он.
И вдруг Марина рванула на себя дварцу машины. Арсений этого не ожидал и не успел отшатнуться. Угол дверцы ударил его в висок. В голове словно граната взорвалась – показалось, даже не искры брызнули из глаз, а сами глаза брызнули во все стороны. Ничего вокруг не видя, он навзничь упал на асфальт, в глубокую лужу.
Хлопнула дверца. «Девятка» заворчала мотором, закашлялась и с визгом сорвалась с места. Сработало все-таки зажигание…
Это Арсений подумал уже более-менее внятно. Падение в лужу оказалось удачей: и потому, что она образовалась в яме, то есть на дне ее была мягкая грязь, а не асфальт, о который он мог бы разбить голову, и потому, что холодная вода позволила ему не потерять сознание.
Он отер лицо от воды и грязи. Зрение прояснилось, хотя в голове все еще звенело. В черном пространстве впереди светилась, удаляясь, надпись «На Берлин!». Ее выносило то вправо на обочину, то влево на встречную полосу.
«Дура, – подумал Арсений, уже не с ненавистью, а привычно, без всяких чувств. – Угробится ведь. И хорошо еще, если никого с собой не унесет».
Это последнее соображение показалось ему существенным. Он поднялся, сделал два шага вперед, выбираясь из лужи. Пальто было тяжелым, с него ручьями лилась вода. Арсений снял его, бросил на заднее сиденье «Рейндж Ровера».
Догнать Марину не представляло сложности: дорога вела прямо к забору Арбольды, с нее не было ни одного съезда.
«Попрошу охранников, чтобы помогли связать, – подумал он. – И в больницу придется везти. Самому с ней сейчас не справиться и на Агриппину опасно оставлять».
Стоило Арсению сесть за руль, как светящаяся надпись впереди исчезла. Он вспомнил, что перед Арбольдой есть крутой поворот; за ним, наверное, и скрылась «девятка». Ну, догонит ее сразу за поворотом.