груди, она шагала прямо, ровно, так, что сборки на ее широком сарафане оставались неподвижными. Будто не она шла, а под ней двигалась половица. В двух шагах от Ферапонта бабаня остановилась и тихо произнесла:
Встань-ка, Ферапонт Евстигнеевич.
Что такое?
Встань, встань!
Ферапонт, поколебавшись, поднялся.
Бабаня толкнула ногой табуретку, опрокинула ее набок и властно указала рукой на дверь:
—Уходи отсюда подобру-поздорову! В этом доме Иуда еще не рожался.
Свислов хотел что-то сказать, но бабаня приподняла ладонь:
—Все, Ферапонт! Закончена наша беседа. Иди да и след к нашей избе забудь! Денег и коров у нас нет, а рогач с кочергой справные. Меня, старуху, ни тебе, ни богу в тюрьму не посадить. Иди, и чтобы голосу я твоего не слышала!
Испугался ли Ферапонт или еще почему, но из избы убрался проворно. Бабаня прихлопнула дверь и, держась за сердце, тихо побрела к печи. Через минуту я услышал, как она загремела ковшиком в ведре с водой и стала пить, отдуваясь и покашливая.
Дедушка поднялся, подошел к закутку:
—Вставай, Ромаша. Похоже, не поспим мы нынче.— Он подал мне рубашку и штаны.— Одевайся.
Пока я натягивал на себя рубашку, дедушка достал из-за божницы пузырек с чернилами, потом вытянул из-под лавки сундучок, порылся в нем и достал несколько листков бумаги. Положил их на стол и приказал мне:
—Садись. В Саратов Семену Ильичу писать будем.— Он аккуратно развернул тряпицу, извлек из нее тоненькую красную ручку с новым пером и подал мне.— Пиши, да не торопись.
«Многоуважаемый и любезный Семен Ильич,— нараспев начал диктовать дедушка.— Шлем мы Вам низкий поклон и желаем благополучия в жизни. Низко кланяемся мы и любезной супруге Вашей Евдокии Степановне и желаем Вам всего хорошего. У нас жизнь сладилась. Роман со мной стадо гоняет, и жаловаться пока нам не на что. Здоровья бог дает. Бабаня наша, Мария Ивановна, тоже, слава богу, в силе, не хворает.
А пишем мы Вам по великой нужде. В вашем городе, в тюремном доме, пропадает наш человек, Поярков Максим Петрович. В тюрьму его засадили за сказки разные, что он мужикам рассказывал. Сказки были всякие — и про царей, и про богатырей, и про попов... Вечером на праздник соберутся мужики где-нибудь на завалинке, пошлют за Максимом Петровичем — он их и забавляет шутками да прибаутками.
Сложил он сказку такую, что вроде как он на тот свет попал.
На грех, прознал про сказки мироед нашей деревни Свислов. Рассказывал я Вам про него, когда мы из Балакова на пароходе плыли. Прознал он про сказки и пригрозил упечь Максима Петровича в Сибирь-каторгу.
Прошло с неделю время — наехал в Дворики урядник с полицейскими.
Посадили Максима Петровича в телегу под сабли и увезли. Дело-то девять лет тому назад было. У Пояркова в Двориках жена и парнишка бедуют. Да и не в том лихо.
Незнаемый нам, а Максиму Петровичу друг написал в Дворики письмо, что жив и здоров Максим и находится в тюремном доме в Саратове. А Ферапонт Свислов узнал, что письмо получено, и грозит ему еще больше зла наделать.
Многоуважаемый Семен Ильич! Может, Вы в силах будете проникнуть в тюрьму. Упредить бы надо, что Максиму Петровичу угроза идет. Прошу я Вас душевно об этом! В случае, если достигнете Максима Петровича, передайте ему, что жена его Пелагея Захаровна и сынишка Акимка живы и здоровы. Хвалиться нечем — живут они бедно-разбедно.
Еще раз кланяемся Вам низко».
Ну-ка — перечитай,— попросил дедушка.
Послушать написанное подошла и бабаня. Она села рядом со мной и оперлась руками о лавку.
Читал я письмо с радостным волнением. Мне представлялось, что дядя Сеня, как получит наше письмо, тут же пойдет в тюрьму. Если пускать его не будут, он все равно пройдет к Максиму Петровичу. Я знал дядю Сеню. Он очень смелый...
10
Не успел я завести глаза, как бабаня разбудила меня.
Она в темном платке, на плечах у нее теплая шаль, концы перекрещены на груди и завязаны узлом на пояснице. Из-под края будничной поневы видны носки новых лаптей.
Поднимайся живее! Стадо-то в поле нынче я с тобой погоню.
А дедушка?
На станцию он ушел, письмо понес. Ты, гляди, про письмо-то молчи! Никому ни слова... Вставай. Коровы уж сами собой гуртуются.
Без дедушки около стада мне показалось неуютно, да и утро было непогожее, ветреное. По небу неслись серые клочья туч. Их где-то развеял ветер, и они шли в два, а местами в три яруса...
Но, когда мы пригнали стадо на выпас, небо расчистилось, ветер утих и день разгулялся.
Коровы разбрелись по пологой зеленой балке.
Мы с бабаней выбрали местечко на бугорке, чтобы все стадо было перед глазами. Сидим. Она подставила спину солнышку, оглядывает степь и говорит:
—Красота-то какая! Век бы тут сидела. Жаворонки-то, будто их кто на ниточках по поднебесью поразвешал...— Она громко вздыхает, сокрушенно покачивает головой.— Вот бы и людям так-то жить! Летать бы по вольному простору да песнями звенеть. Чего на меня уставился? — рассмеялась она.— Нескладное говорю? Нескладное, сама знаю. На пичужек с жаворонками загляделась и задумалась. Лучше птицам-то живется. Люди вон, гляди на них,— она махнула рукой па Дворики,— понаставили избенок, в землю зарылись, соломой прикрылись...
Откуда-то послышалось надрывное прерывистое мычание. Это Карай оголодал и шел в стадо. Бабаня тихо засмеялась:
—Вот тоже животина разумная. Ты его не боишься?
Вопрос показался мне странным. Бояться ленивого Карая?.. Мне даже стало смешно. Правда, вчера у родника он испугал меня. Поразмыслив, я сказал, что Карай — бугай мирный.
—Нет, Рома, ты его все же опасайся,— внушительно заговорила бабаня.— Приглядывайся к нему. На него такая минута накатить может — враз на рога поднимет.
Карай ревел. И чем ближе подходил он к стаду, тем рев его становился все сильнее и настойчивее. Из стада откликнулись в несколько голосов свисловские телушки, а черно-пегая барабинская Даренка ревела с тоскливым надрывом. Бабаня глянула из-под руки:
—Никак, барабинская молочница так-то по Караю растосковалась?
Я знал почти всех коров в стаде и по кличкам и по нраву. Барабинскую Даренку мы с дедушкой прозвали Веселухой. Она была веселой и ласковой коровой. Идешь мимо — она обязательно потянется и лизнет по рукаву. И, если ей удастся лизнуть, потрясет головой, широко раздует ноздри, завернет верхнюю губу и будто улыбнется.
—А вон ту,— показал я бабане на однорогую с белой пежиной на боку корову,— мы Вожаком
