Ни шишиги не знает, а лотошит! «Убор, решето»... Хозяин он Павлу Макарычу, купец, и сряда у него купецкая. Ой и глупа! — махнул он рукой и опять спросил меня: — Где же бабка-то?
Бабаня услышала наш разговор, поднялась и поспешила к нам.
Узнав, что Акимка с Дашуткой посланы от Макарыча за ней, она забеспокоилась:
Да как же я уйду-то? Один Роман разве стадо устережет? Вот беда ..
Иди,— шмыгнул носом Акимка.— У меня нынче делов нет. Я тут с Романом побуду. Пригоним стадо. Ничего...
А я, Акимушка, останусь? — заискивающе спросила Дашутка, заглядывая ему в лицо.
—Оставайся,— безразлично сказал он и отвернулся. Бабаня быстро собралась и, наказав нам хорошенько поглядывать за стадом, ушла.
12
Первое время мы сидели, обмениваясь только взглядами. Спрашивать Акимку или Дашутку мне было не о чем, а они молчали. Но вот Дашутка коротко хихикнула:
Свислов-то как ругался! Думала, земля расступится.
Суетная ты, Дашка! — нехотя произнес Акимка.
А ты? — Глаза Дашутки сузились, подбородок заострился, ровные мелкие зубы засверкали. Она вдруг подалась к Акимке.— Ну чего ты с ним связался? Он, гляди-ка, шкуру с тебя спустит.
А вот этого хочешь? — Акимка сложил кукиш и сунул его к самому носу Дашутки.— Широк он больно! Шкуру спустит!.. Я вот ему!..— И он погрозил кулаком в сторону Двориков.— Я ему не то что шкуру, я ему...— с дрожью в голосе и как-то глухо проговорил он. Потом сунул руки между коленями, сгорбился, стал каким-то неуклюжим, угловатым.
Дашутка поглядела на меня, затянула под подбородком уголки платочка и сокрушенно вздохнула:
—Он, Свислов-то, нынче злющий!
—Змей он! — вдруг закричал Акимка, и из глаз у него брызнули слезы.— Змеюка!.. Тятеньку моего заел...— Акимка, должно быть, не чувствовал слез и смотрел на нас гневными остановившимися глазами.— Маманька мне все рассказала. И я...— Акимка встал на колени, выпрямился, запрокинул голову к небу и широко перекрестился.— Христос и божья матерь, спалю я его! Истинный господь, спалю!..
Дашутка испуганно смотрела на Акимку. Понимала ли она, что значит спалить Свислова? Я понимал и желал этого. Во мне поднялось томящее чувство злости...
Вчера, дописав письмо об Акимкином отце и перечитывая его дедушке, я припомнил тетю Пелагею, взволновался и, глотая слезы, сказал:
«Жалко мне Максима Петровича».
Приласкав меня, дедушка задумчиво заговорил:
«Жалость, Ромаша, хорошему человеку обидой оборачивается. Максим-то Петрович большой души человек. Всех в Двориках жалел. За жалость-то к нам, дуракам, и попал в тюремный замок».
Мне показалось, что мы чего-то не дописали в письме. Но дедушка давно уже вложил его в конверт, и оно покоилось под его ладонью. Глядя мне в глаза, он тихо сказал:
«За службу в морях-океанах Акимкин тятька большого горя повидал. Он, поди-ка, и в огне и в воде со смертью нос к носу встречался. А домой вернулся — в избе у него пусто. Во дворе и колышка нет. До солдатчины на его душу земля причиталась, а пришел — нет земли. Свислов его душевой надел купил. Вот тебе, Ромаша, быль! Только к этой были Максим Петрович сказку придумал. Вышло так: появился в Двориках Змей Горыныч. Появился и все, что у мужиков во дворах да в поле было, к себе в логово перетащил. Видят мужики, край им приходит. Похватали колья да топоры. Змея убили, а логово его спалили... Вон какая сказка! Только не поняли мы ее. Мы не поняли, а Свислов-то живо ее раскусил».
«Он змей?» — спросил я.
«А это уж как хочешь понимай»,— усмехнулся дедушка... Акимка между тем рукавом вытер слезы и, пошмыгав носом, сказал:
—Во, раскипелся я, чисто самовар! Ей-пра!..— Он рассмеялся незнакомым мне сухим и колючим смехом.— Знаешь, чего нынче Свислов натворил?
Откуда же я мог знать? Что в Двориках Свислов над всем и всеми стоит, мне это было понятно. Как-то вечером собрались на нашей завалинке бабы, завели разговоры про беды да нужды, и все сошлись на одном: если Ферапонт Свислов повременит долги взыскивать, лето проживем.
«Все в нем»,— вздохнула какая-то женщина.
«То-то и дело,— откликнулась бабаня.— У кого бог, у кого царь всему голова, а у нас в Двориках — Ферапонт...»
Веселые живчики в Акимкиных глазах пропали, брови дрогнули и поползли к переносью. Он вновь будто ощетинился.
—Видал, что получилось? — заговорил он поскучневшим голосом.— Пришли мы с мамкой из Колобушкина. Я умылся, новую рубаху надел, а мамка печку задумала топить. Вышел, стою у избы. И вот тебе: Свислов с попом из Колобушкина на бричке парой катят. Пол-луга-то Ферапонт попу продал, ну и запировали они, должно. Пьяные оба. Ферапонт как огреет лошадей кнутом — они и понеслись в намет, пыль до крыш поднялась...
У Дашутки расширились глаза. Всплеснув руками, она затараторила:
Я только из избы, а они скачут! Испугалась до смерти, кинулась назад — да под кровать нырь!
Помолчи! — одернул Дашутку Акимка.— Захорониться-то и я бы сумел.
А ты отчаянный себе на беду! — воскликнула Дашутка.— Ну зачем ты ему на глаза попадался?
А я попадался? — встряхнулся Акимка.— Ты видала? Глупая ты, Дашка, и бить тебя некому! Задать бы тебе лупку, вон как Яшка Курденков своей бабе задает!
Не шуми! Я тебе покудова не жена! — обрезала она Акимку и, сложив на груди руки, вздернула голову.
А ну те в омут!—отмахнулся Акимка и принялся обстоятельно рассказывать: — Проскакали они мимо нашей избы, а тут Свислов осадил лошадей и назад завернул. Гляжу, прямо ко мне правит. «А ну, иди сюда!» — кричит и кнутом машет.— Акимка вздохнул.— Ну, я взял и подошел. Свислов тогда как вылупил бельмы! «Сказывай, говорит, где твой отец?» А я ему дулю из пальцев как сверну! Он тогда взбесился и — кнутом на меня. Я увильнул, да камнем как пущу! В него не попал, а в лошадей. Они рванули — да колесом об горбыль, что стенку у избы подпирал...
Погляди, как он вечером с тобой расправится! — тихо сказала Дашутка.
А что он мне сделает!..— зашумел Акимка.— Избу развалил да расправится?! Широк больно! — Он вынул из кармана коробок со спичками, погремел ими, кинул на меня опасливый взгляд, спрятал спички обратно.— Маманька вопит: стенка-то у избы вывалилась.— Он помолчал, глядя в ивняк, потом медленно, с осторожностью коснулся Дашуткиной ноги и тихо сказал: — Ты на меня не серчай, ладно?
Не серчаю я...— Она подперла
