я знаю, кто такой Павел Макарыч: бабаня мне все про него рассказала. Мальчишкой он был такой смышленый и памятливый, что всем на диво. От дедушки грамоте научился и в семь годов по покойникам псалтырь читал. Заприметил эту острую памятливость ливенский прасол 1 да и выпросил мальчишку у родителей себе в приемыши. Выпросить-то выпросил, а до дела не довел. Плохим человеком оказался прасол: бил Макарыча и всячески над ним издевался.
Сбежал Макарыч от него назад в Дворики, а родители его возьми да и умри в один год. Походил мальчонка, походил между дворами... У всех нужда нужду погоняет. Куда деваться? Стали моего отца в Балаково собирать, и Макарыч собрался. Все одно уж... где голову ни преклонять.
Ну и приладился он где-то в степном селе за Волгой у купца по торговой части. Голова на плечах хорошая, до приказчиков в магазине дошел, а там хозяин его и доверенным своим сделал. Хорошо стал жить Макарыч. Женился. Жить бы и жить! Да нагрянула беда. Хозяин загулял и промотал все свое состояние. Пришлось нового хозяина искать. Нашел — другая беда приключилась: жена захворала. Уж лечил ее Макарыч, лечил! Нет, хворает и хворает. Доктора сказали — нужен ей степной воздух. Собрался Макарыч и приехал с ней в Дворики. Домик построил, корову купил, все как есть завел>, а она возьми да и умри.
Как раз в ту пору через Дворики царский министр Столыпин проезжал. С хлебом-солью его встречать собрались. И урядник с земским начальником, и старосты со всей округи, и попы в Дворики съехались. Народу полна улица, а Макарыч жену хоронит.
Урядник с сотниками налетели:
«Не смей хоронить!»
А гроб-то уж из дома вынесли.
«Волоки назад!» — кричат.
А Макарыч уперся и уряднику-то поперек. И вот тебе тройка с бубенцами, а в ней сам министр. Что было!.. Выбежал Макарыч к тройке, под уздцы лошадей схватил и шапкой об землю.
«Извините,— говорит,— ваше высокородие! Я вас не ждал. А жену схоронить дозвольте». Министр-то весь побелел: испугался. «Кто вы? — спрашивает.— Учитель?»
1 Прасол — торговец, барышник.
«Я не учитель,— ответил Макарыч.— Учителей в Двориках нет, царская милость тут школу еще не построила.
Я простой человек. Вот жена у меня умерла, хоронить не позволяют».
«Как так?» — спрашивает Столыпин.
«Вон урядник не разрешает. Из кожи лезет, хочет вам угодить, а до нас, мужиков, ему дела нет».
Столыпин нахмурился, передернулся весь, приказал кучеру гнать тройку.
Ускакал и хлеб-соль не принял.
Похоронил Макарыч жену да чуть не с могилы из Двориков вон и подался. Вечером уехал, а утром урядник нагрянул. Хотел он Макарыча, как Акимкиного отца, под сабли взять да в тюрьму упечь. Смутьяном его называл и сокрушителем царя и господа бога.
Прошло с полгода. Макарыч прислал бабане письмо и сообщал, что приладился опять к делу в городе Саратове. С тех пор ежегодно и приезжает по торговым делам в Дворики: могилку женину навещает, домик свой в порядок производит. Поживет, поживет, скупит у мужиков шерсть, кожи, а у баб холсты да льняную пряжу — и уедет.
Бабаня за его домом надзирает, а когда Макарыч в Двориках, уж она от него и не выходит.
Сейчас Макарыч большие закупки в Колобушкине ведет. При нем там и Акимка с матерью, а Яшка Курденков за кучера у него.
В последнюю встречу Акимка, посверкивая глазами, не то хвалился, не то жаловался:
«Шерсти этой Макарыч накупил пропасть! И каждый день везут ее и везут. Вонючая она, аж в голове мутится. Мы с маманей волочим ее, волочим... И кож опять... Вороха! И каких только нет! И коровьи и овечьи... А за собачьи знаешь какую большую цену дает! Нам с мамкой на совесть платит — три четвертака на день. Мамка сказывает: как только деньги получим, враз она мне штаны и рубаху отрежет. Вот уж я разоденусь! А кормит нас Павел Макарыч — прямо не расскажешь! Хлеба — сколько съешь, а в борще жиру — на палец...»
—Ромка-а! — услышал я звонкий дребезжащий голос. Посмотрел в одну сторону плотины — никого, в другую —
Дашутка! На одной ножке попрыгивает над самым краем откоса, что сбегает в степь. Розовый сарафан на ней просвечивает, и я вижу, как сгибаются ее тонкие пружинистые ноги.
—Эй, эй!.. Мой верх, мой верх!..— Она смахнула с головы платок, чуть пригнулась над откосом плотины, что-то выкрикнула и понеслась ко мне.— Ромка, мой верх! — Подбежала, запыхавшаяся, румяная, тряхнула косичками, рассмеялась, кивая куда-то назад.— Перегнала я его!
Кого?
Да вон Акимку. На нет он обезножил. А тоже якал...— И она вновь рассмеялась, взмахивая платком.— Ишь, лезет-то, чисто спутанный!
Я глянул вниз под плотину. По откосу поднимался Акимка.
Что это? Не узнать его. Рубаха на нем новая, из серого полотна, с вышивкой на подоле, рукавах, по вороту и подпоясанная зеленым шнурком. Волосы подстрижены, отчего уши у Акимки кажутся большими и оттопыренными. Всходил он не торопясь, и, как старик, опирался руками о колени. Остановился, поднял лицо, посмотрел на нас из-под руки и с пренебрежением плюнул.
—Я как взялась бежать, как взялась!.. Он враз и отстал!— весело сыпала Дашутка.— А уж хвальбы-то, хваль-бы!.. «Я быстрей свисловского иноходца бегаю, у меня в ногах кости пустые, легкие». Не знаю, чего и молол...— Глаза у нее сияли, мелкие кудряшки на лбу подпрыгивали и путались.
Акимка выбрался из-под откоса.
Мой верх, мой!..— запрыгала возле него Дашутка, хлопая в ладоши.
Не пыли подолом-то! — покосился на нее Акимка и подал мне руку.— Здорово был...
А скажешь, не мой? — дерзко спросила Дашутка.
Ежели бы я на дорогу квасу у Барабихи не напился, был бы он твой, верх! — с важностью произнес Акимка.— Вон какой ковш до дна осушил! Пузо у меня и сейчас, как барабан.
И сроду ты, Акимка, оправдаешься. Прямо терпения с тобой нет! — Дашутка тряхнула головой и, расправив сарафан, опустилась возле меня.— Сроду своим словам изменщик, а моим поперек.
Акимка уничтожающе глянул на Дашутку и обдернул рубаху.
—Э-эх, трещотка!—протянул он медленно, сквозь зубы.— Метет языком, чисто помелом.— И с напускной солидностью спросил меня: — Бабка Ивановна где?
Я не успел ответить — затараторила Дашутка:
Макарыч приехал, а с ним вот такой высоченный дядька! Одёжа на нем — прямо умора! Парусовая, а на голове убор вот эдакий, соломенный, чисто решето...
Замолчи! — перебил ее Акимка и нахмурился.—
