Но Холмов, повторяю, об этом пока не догадывался. Он лишь удивлялся — почему это его вдруг уволили из трамвайного депо «в связи с сокращением штатов», хотя ощущалась острая нехватка контролеров и почему почти сразу после этого печального события к нему вновь зачастили из милиции с угрозами привлечь по статье за тунеядство. Шура попытался было устроиться на другую работу, но не тут-то было. Куда бы он не приходил (даже в соседний ЖЭК, с просьбой устроить его на вакантное уже третий месяц место дворника). ему везде вежливо отказывали, ссылаясь на самые разнообразные причины. Лишь когда на Холмова вечером, неподалеку от Мусиного дома напали человек шесть здоровенных мордоворотов и принялись избивать его кусками арматуры, требуя, чтобы он «немедленно убирался из Одессы к чертовой матери» (Шуру спас только револьвер и три выстрела вверх). Холмов наконец начал соображать что к чему. Ну, а когда уже знакомая ему белая «шестерка» внезапно, на большой скорости, вылетела на тротуар и едва не сбила Холмова (лишь чудо, хладнокровие, отличная реакция и великолепная прыгучесть позволили Шуре остаться в живых). он окончательно понял, что по какой-то причине одесская мафия вновь вспомнила о его существовании. И не просто вспомнила, но решила любыми средствами от него избавиться. Так как Шура не знал о всех взаимоотношениях Люстрина и Наровлянского. он долго ломал голову, пытаясь найти какое-то объяснение происходящему. В конце концов он пришел к выводу, что скорее всего местные мафиози решили «поглубже» законспирироваться в связи с наступлением новых времен (как известно, Юрий Владимирович Андропов весьма сурово относился к подобным внегосударственным структурам) и поэтому старалась избавиться от всех лишних свидетелей существования.
Как бы то ни было, Холмов прекрасно отдавал себе отчет в том, что столь пристальное внимание такой грозной и могущественной структуры добром для него не кончится. Нужно было принимать радикальные меры для того, чтобы не наступила критическая развязка. Но какие? Просить прощения у мафии и обещать, что «он больше не будет» Шура не собирался — это было, во-первых, бесполезно, а во-вторых, ниже его достоинства. Покидать Одессу, город, который он так любил — этой мысли Шура не допускал даже в самые отчаянные минуты. Сменить квартиру, затаиться, «упасть на дно» — это была только временная и малоэффективная мера. Холмов знал, что эти лихие ребята, имея свои «концы» в любой точке города могут в считанные дни разыскать любого человека, достать его буквально из-под земли и вновь его под землю упрятать, на этот раз навсегда. Да и специфическая профессия Холмова не позволяла ему долго сидеть взаперти. Оставалось одно — ждать. Ждать, пока какой-либо случай не поможет ему определиться окончательно в данной сложной ситуации или даже каким-то неведомым образом расправиться со своими противниками. Шура Холмов не был трусом и не боялся «скрестить шпаги» с численно превосходящим его «кодлом». Поэтому Шуре оставалось быть постоянно начеку и ждать случая. Созревший «нарыв» должен был когда-нибудь, да лопнуть. И, конечно же, случай не заставил себя ждать. «Нарыв» лопнул. С весьма неожиданными и драматическими последствиями…
Началось все в один из промозглых, туманных и слякотных дней ранней весны — пожалуй, самого отвратительного и мерзкого времени года в Одессе. Сгущеные водяные пары прямо-таки физически ощущались в перенасыщенной влагой атмосфере, было сыро и противно, как в давно нетопленой бане. Тем не менее, Дима и Шура, выйдя из цирка, который они посетили «для разнообразия жизненных впечатлений», по словам Холмова, решили немного прогуляться по городу, чтобы отдышаться после спертого, пахнувшего лошадиным, слоновьим, обезьянним и еще бог весть чьим навозом воздуха Одесского цирка. Щелкая семечки и небрежно сплевывая шелуху через губу, друзья не спеша, вразвалочку шли по улице Садовой. Взгляды встречных девушек нет-нет, да и задерживались на франтовато одетого в черный кожаный плащ и широкополую черную шляпу Шуре Холмове и возмужавшем, повзрослевшем за последнее время Диме Вацмане, на котором была шикарная джинсовая меховая куртка, присланная ему родителями из Нью-Йорка. Однако в ответ на призывные девичьи улыбки и подмигивания, Холмов, которому всегда принадлежала инициатива при знакомстве с барышнями (Диму в таких случаях всегда обуревала несвойственная гражданам его национальности застенчивость) лишь угрюмо отводил глаза. Он только что закончил курс лечения от гонореи и воспоминания об этой болезненной процедуре были еще слишком свежи как в его голове, так и в другой, несколько противоположной голове части тела. Поэтому, когда им навстречу попалась очередная симпатичная одесситка с широкими бедрами и Дима призывно толкнул Холмова локтем — мол, гляди, какая цыпочка, давай, действуй, — Шура лишь мрачно буркнул.
— Да ну ее к чертям… У нее, небось полная задница хламидий…
Скоро Дима и Шура услышали отдаленный, усиливавшийся с каждым их шагом нестройный гул, словно где-то поблизости шумел водопад или одновременно на сотне коммунальных кухонь ссорились соседи. Это друзья приближались к знаменитой Соборке, где собирались одесские футбольные фанаты, чтобы поговорить за родной «Черноморец», за «проклятое киевское „Динамо“, „за политику“ и вообще, „за жизнь“. Потолкавшись немного среди истошно размахивающих руками болельщиков, Холмов и Вацман продолжили прогулку во улице Советской Армии. Возле Успенского собора к ним пристал нищий в рваных галифе, стоптанных, разбитых сапогах, бушлате без пуговиц и фуражке авиационного офицера. Он вытянул вперед сложенную лодочкой ладонь и засеменил за Шурой, бормоча что-то очень жалостливое, вроде „не откажите, Христа ради…“. Не переставая беседовать с Димой, Холмов сунул руку в карман, достал оттуда жменю семечек и небрежно высыпал их в протянутую ладошку нищего.
Несколько минут нищий оторопело таращился на семечки, лежавшие ладони, затем отшвырнул их в сторону и, громко матерясь, отправился на исходную позицию.
— Ты чего это юродивого обижаешь? — удивленно спросил Дима. — Не хочешь подавать милостыню — не подавай, но издеваться-то зачем?
— Это Фима-Унтер, профессиональный нищий, — объяснил Шура. — У него два дома — на Слободке, и 8-й станции Черноморской дороги. Сейчас он строит третий, в Фонтанке. Думаю, Фима как-нибудь обойдется без моей милостыни…
Наконец друзья нагулялись и направились к трамвайной остановке, чтобы ехать домой. Как назло, трамвая долго не было и вскоре Дима и Шура стали потихоньку околевать от сырого, промозглого воздуха, пробиравшего до костей. Прыгая на месте и похлопывая себя по бокам они то и дело выбегали на дорогу, с надеждой всматриваясь вдаль, но вожделенный вагон все не появлялся на горизонте. От холода Шуру сильно потянуло „до ветру“. Крикнув Диме „я сейчас!“ он бросился в ближайшую подворотню и, не будучи в силах больше терпеть и искать более приличное убежище, принялся орошать стоявший в подворотне мусорный ящик… Естественно, тут же рядом с ним возникла визгливая бабуся, жительница ближайшей квартиры и принялась орать на Шуру, что здесь ему, мол, не туалет. Не переставая мочиться, Холмов достал свободной рукой из кармана плаща свое милицейское удостоверение и сунул его бабке под нос. Вчитавшись в текст удостоверения, бабуся тут же перестала орать и нехотя ретировалась, ворча что-то себе под нос.
Когда Дима и Шура уже окончательно одурели от холода и ожидания, внезапно случилось чудо. Пролетавшая на большой скорости мимо остановки светлая „Волга“ неожиданно резко затормозила, со стоном сдала назад и остановилась рядом с ними. Приоткрыв правую дверцу, водитель помахал Диме и Шуре рукой — дескать, прошу садиться. Еще не разобрав толком — кто этот благодетель, окоченевшие друзья с радостью бросились в теплое нутро автомобиля.
— Привет! — повернулся к Холмову водитель „Волги“, в котором Шура наконец узнал Ефима Алексеевича Бурлаки, слесаря одного из одесских таксопарков и „по совместительству“ опытного угонщика частных машин. — Слушай, как говорится, на ловца и зверь бегом! Я ведь к тебе ехал, дело есть…
— Ну, так и давай, поезжай ко мне домой. — произнес Шура, потирая окоченевшие руки. — Там поговорим, а то я замерз как кобель…
„Волга“ резко взяла с места и помчалась по разбитой одесской улице, вздрагивая на колдобинах.
Здесь вновь следует сделать небольшое лирическое отступление к пояснить один момент. Дело в том (об этом опять-таки говорилось в первой книге). что в качестве угонщика Ефим Алексеевич был в свое время занесен Холмовым в его знаменитую картотеку. После похищения которой и ознакомления с содержащимися в ней сведениями одесские мафиози стали шантажировать Бурлаки, требуя, чтобы он угонял указанные ими автомобили и передавал им за мизерную плату. В противном случае, угрожая упечь его в тюрьму да прошлые угоны. Вначале слесарь-угонщик всерьез подозревал, что его по какой-то причине „сдал“ сам Шура Холмов. (Одному ему была известна вторая, криминальная профессия Бурлаки). Однако, когда Шура наконец разобрался в том — кто и с какой целью стибрил его картотеку, он тут же взял бутылку водки и отправился к Ефиму Алексеевичу, чтобы растолковать тому- чья на самом деле вина в том, что он стал наемным угонщиком». Объяснения прозвучали довольно аргументировано и убедительно, и добрые отношения между ними были восстановлены. Правда, чуть-чуть омрачал их один незначительный факт: Бурлаки категорически отказывался уважить просьбу Холмова и сообщить ему адрес, по которому он доставлял мафии угнанные им автомобили. Для Шуры этот адрес являлся единственной «ниточкой», потянув за которую теоретически можно было бы полностью или частично «раскрутить» преступную деятельность одесской «Коза ностры». Впрочем, понять Ефима Алексеевича тоже можно было. Мафия строго-настрого предупредила его о том, что ежели он проболтается, кому-нибудь об этом адресе, то будет немедленно ликвидирован.
