Полине Сергеевне казалось, что она говорит вслух, но губы ее были сжаты, а руки бессильно висели вдоль тела.
— Господи, прости меня! Прости за то, что не верила в тебя и сейчас пришла, не уверовав, а оттого, что больше мне идти некуда. Господи, ты читаешь в моем сердце и видишь, что я отдала бы душу, оставшуюся мне жизнь, все богатства мира черту, дьяволу — любому, кто обещал бы мне жизнь внука. Господи, прости мне это богохульство! Прости моего деда, который громил церкви, и моих атеистов-родителей, прости мне грех гордыни. Прости нас, Господи, не карай страшно и беспощадно, не отбирай жизнь у маленького, беспомощного, талантливого, невообразимо прекрасного ребенка! Я знаю, что ты посылаешь испытания по силам человека. И, наверное, силы моего внука очень велики. Но, Господи Всевышний, остановись! Не заставляй его страдать! Сохрани ему жизнь! Господи, с тобой нельзя торговаться, но ведь мне и дать, обещать нечего, а покаяние мое продиктовано бездной горя, в которую ты меня бросил. Пусть я плохая, грешная, некрещеная, самая худшая из твоих детей, но все-таки я твоя дочь. И я умоляю тебя — не убивай моего внука! Услышь меня! Услышь меня! Услышь и сохрани его! Услышь и сохрани его! — долго твердила Полина Сергеевна, пока рядом не раздался скрипучий старческий голос:
— Чего торчишь тут, как палка? Хоть бы голову покрыла, бесстыжая! В храм пришла, а не в кабак. Я за тобой давно наблюдаю, ты лба ни разу не перекрестила!
Полина Сергеевна повернулась и увидела маленькую сгорбленную старуху, с ног до головы закутанную в черное. Вдруг пришла абсурдная и страшная мысль: эта злая ведьма — ответ бога, отрицательный ответ. Полина Сергеевна застонала, закрыла лицо ладонями и глухо завыла.
— Ты чё, ты чё? — испугалась старуха. — Тише! Не положено в храм в брюках и простоволосой. Тише ты, не голоси! Свечку поставь за упокой, помин души закажи, записку…
— Он жив! — убрала руки от лица Полина Сергеевна. — Слышите вы! Жив!
— Тогда за здравие свечку.
— Конечно, спасибо! Свечку…
Полина Сергеевна задыхалась, но быстро шла к выходу. На улице она глубоко вдохнула чистый летний воздух с нотками цветущей сирени. Думала, что почувствует свежесть, облегчение, но чувство было иным, противоположным. Была заслуженная обида, как у изгнанной из рая грешницы или не принятой на борт пассажирки с фальшивым билетом.
«Боже, я схожу с ума!» — подумала Полина Сергеевна и поймала себя на том, что «Боже» было не обращением, а привычным присловьем.
— Господи! — подняла она голову и посмотрела на чистое летнее небо. — Как мы все тебе, наверное, надоели. Как ты устал от нас! Извини!
Она ехала в такси и сознавала, что хотя ее изгнали из рая, молитву отклонили и сам визит в церковь, о котором она не признается мужу и сыну, носил почти безумный характер, все-таки стало легче на душе. Ее, душу, точно промыли. Боль не ушла из нее и не стала меньше, но теперь плескалась свободнее. А раньше она вязла в заполнявшей душу пластилиновой массе.
В больнице Полине Сергеевне сказали, что операция прошла успешно, завтра Эмку переведут из реанимации в палату. Неожиданное свободное время — полдня — сначала вызвало растерянность: чем заняться, куда себя деть?
Она включила телефон и увидела пять непринятых звонков от мужа и семь от сына. Позвонила мужу, он засы́пал ее тревожными вопросами.
— Все в порядке. Уже в порядке. Эмке сделали операцию. Операция прошла нормально, он в реанимации. У тебя ведь сейчас обед? Ты не мог бы отвезти меня в парикмахерскую?
— Снова операция? — растерялся, испугался и тут же возрадовался Олег Арсеньевич. — В парикмахерскую, Полинька? Конечно, сейчас буду. В парикмахерскую, да?
Если жена, которая в последнее время превратилась в тень себя самой, намерена заняться прической, то жизнь выправляется. Полина Сергеевна прекрасно поняла эмоции мужа. Поэтому, позвонив сыну, говорила по той же схеме: была сделана успешная операция, пока Эмка в реанимации, посещения запрещены, я еду в салон.
Хотя Полина Сергеевна никому не собиралась рассказывать о своем посещении храма, она все-таки проболталась подруге, потому что никак не могла понять и оценить этот порыв и свою попытку втиснуться в область, к которой не имела никакого отношения. С Верочкой они разговаривали по телефону часто. Вера Михайловна чутко реагировала на настроение подруги — хочет та долгого общения или же ограничиться короткой сводкой новостей. Если Полинька не была расположена к беседе, Верочка извинялась:
— Прости мою назойливость, которая есть чистой воды эгоизм. Так тяжело оставаться в неизвестности, и я тебе, замученной и усталой, досаждаю своими звонками.
— Ну что ты! Все в порядке, звони, когда хочешь.
В тот вечер Полина Сергеевна не торопилась, спросила подругу, как обстоят дела с архивом.
— Моя роль в разборе бумаг Игоря очень странная. Я перепечатываю на компьютере его записи, перевожу их на английский. В обоих процессах мне совершенно не понятна суть выполняемой работы. Я вроде механического аппарата, который разбирает в рукописи, где какая буква, а потом переводит. Получается в точности по известной шутке, когда «Ах вы, сени, мои сени…» перевели как «Вестибюль мой, вестибюль…».
— Но ведь есть компьютерные программы распознавания текста и переводчики.
— Они еще бестолковее меня.
— Как поживает Ксюша?
— В своем репертуаре. Наняла-таки девкам французскую гувернантку с кучей хвалебных рекомендаций. Что-то меня насторожило в этой женщине. В итоге выяснилось, что наша парижанка на самом деле учительница французского из Майкопа и все ее рекомендации — липа. Вот теперь не знаем, что с этой аферисткой делать, она в принципе милая женщина. В остальном все благополучно, насколько благополучно может быть у такой заполошной личности, как Ксюша.
— Верочка, я сегодня ходила в церковь, молилась…
— Да? — только и могла растерянно переспросить подруга. А потом начала медленно говорить, подбирая слова: — Я всегда завидовала верующим людям, потому что у них есть инстанция, в которую всегда можно обратиться, потому что после смерти их ждет тот свет, рай или пусть даже ад, но хоть что-то, а не полное исчезновение. Начиная с семидесятых годов в церковь уходят ученые — кандидаты, доктора наук, врачи, успешные молодые и немолодые люди. Одни — в диссидентство, другие — к Богу. Они приходят к Богу не корысти или славы ради, а проделав невероятно сложный духовный путь. Я не представляю, как генетик или физик могут поверить в высшую силу, но ведь верят. Наша церковь получила и получает оздоровительную кадровую подпитку. Ведь в православии расслоение велико: есть умнейшие философы-теологи, а есть попы и дьячки в пятом, в десятом поколении, которые служат как потомственные ефрейторы или сержанты, они давно потеряли или вовсе не имели пастырского таланта. Помнишь, что раньше говорили про КПСС, оправдывая свое вступление? Чем больше в партии будет честных коммунистов, тем здоровее станет эта движущая сила.
— Верочка, я не собираюсь в монастырь, и к Богу я, по большому счету, не пришла. Я к нему просто бросилась от отчаяния.
— Но тебе стало легче после молитвы?
— Да, легче, наверное… И странно, и неловко… Там еще одна старуха на меня напустилась за то, что я в брюках и без платочка… У меня было такое ощущение, что я без билета забралась в поезд и меня высадили. Но немного я все-таки проехала!
В тот вечер, уже лежа в кровати, выключив свет, Полина Сергеевна вдруг почувствовала удивительное прояснение сознания. Словно ее мозг был захламленным чуланом, где долго и безуспешно искали нужную вещь и наконец нашли. Мысль, пришедшая к Полине Сергеевне, была до такой степени очевидной, что облеклась в грубоватую форму — в ту, которой гасят надуманные страхи. С Эмкой все будет хорошо, он не умрет.
— Никуда он не денется, — сказала Полина Сергеевна.
— Что? — переспросил муж.
— Ничего, спи! Эмка никуда не денется. Выздоровеет, разгильдяй.
— Ты знаешь? — с надеждой, со всхлипом непролитых слез спросил муж.
— Знаю абсолютно точно. И ты верь.
* * *
Два месяца в больнице — как маленькая жизнь. Рождение, боль (говорят, младенцам рождаться очень больно), первые движения, улыбки, слова, шаги. У Эмки зажили раны и ссадины, рассосались гематомы, срослись кости. На обритой голове появилась щетинка новых волос, и послеоперационные рубцы были почти не заметны. Всем показалось, что Эмка подрос, вытянулся.
— А чем ему еще было заниматься на больничной койке, как не прибавлять в росте, — говорила Полина Сергеевна.
Она знала точно, что вырос он ненамного — Эмке регулярно измеряли рост и длину конечностей. Просто он казался старше — изможденный, бледный, с темными кругами под глазами и с затаенным страхом-воспоминанием о боли и беспомощности.
