слова «у меня есть школа» мне запомнились как очень высокая похвала.
Все время, что я знал Марка Марковича, я испытывал к нему абсолютное доверие и позволял себе говорить не только о музыке, но и о своих личных проблемах. Однажды я спросил, не стоит ли мне поступить в консерваторию на вокальное отделение. Он скептически пожал плечами: «Певец зависит от случайностей. Он может быть не в голосе, – Марк Маркович оттянул пальцами кожу на шее (там, где должны быть голосовые связки), сделал недоуменнопрезрительное лицо и прибавил: – Выйдет, не выйдет…» И я навсегда оставил мысль о певческой карьере.
В другой раз (мне было лет семнадцать – восемнадцать) я посетовал, что на меня часто находит непонятная тоска и сильное чувство одиночества. Мы шли с Откоса по площади Минина – с концерта. Дело было теплым летним вечером, по сторонам двигались потоки людей, это были слушатели того же концерта. Марк Маркович подчеркнуто внушительным тоном заметил: «Шурик, это в вас говорит вам самому еще неведомый инстинкт пола, – он остановился, артистично возвел руки и взгляд к небу и с чувством произнес: – Одиночество!.. Это божественно!»
Такой ответ меня сильно обескуражил. Марк Маркович никогда не бежал от общения с людьми. И потом, а как же семья?
Что я знал о семье Марка Марковича? Я никогда не видел его детей от первого брака – дочь Анну и сына (тоже Марка), – но несколько раз бывал в обществе второй жены и двух младших дочерей, Ксении и Агнии.
Их я впервые увидел в филармонии гдето во второй половине шестидесятых годов на концерте знаменитого ансамбля «Мадригал». Его приезд вызвал в нашем городе фурор и ажиотаж. Я еще работал внештатным лектором и поэтому был вхож во внутренние помещения филармонии; начала концерта я ожидал в комнате, где сидели администраторы, и сюда было паломничество! В комнату старались прорваться все, кто хотел пройти на концерт по контрамарке. Подобная ситуация изумительно описана Булгаковым в «Театральном романе».
И вот, минут за двадцать до начала вошел в комнату Марк Маркович и голосом, который почемуто вызвал у меня мысль о Шекспире и какихто пьесах, произнес: «Вот дочери мои!»
И вошли две худенькие девушки – в сером и зеленом платьях. Они оставили свои пальто и отправились в зал. Мне запомнились их лица – разные, но характерные и выразительные. «Порода!» подумалось мне.
Здесь самое время вспомнить, каким непререкаемым авторитетом пользовался Марк Маркович у сотрудников филармонии. Тогда, перед концертом, не успел он войти, как ктото его спросил:
– Марк Маркович, что такое мадригал? Шагалов говорит, что старинный танец. (В.А. Шагалов был тогда зав. лекторием).
– Нет, – энергично возразил Марк Маркович, – это вокальное произведение. Сначала это была песня на итальянском языке, а в XVI веке мадригалы начали писать для четырех и пяти голосов. Их сочиняли и в Англии, и во Франции. И только в XVII веке мадригал превратился в стихотворение, в котором воспевалась дама сердца.
И тема была закрыта! Никому не пришло в голову еще чтото уточнять или в чемто сомневаться.
Столь же хорошо знал Марк Маркович и современную литературу. Именно он обратил мое внимание на поэзию Рильке, на особенности переводов Лозинского и Пастернака, на кардинальное различие между героями Ремарка и Хемингуэя (в пользу первого) и еще на многое другое. Когда же я с довольно глупой самоуверенностью заявил, что не стал читать дальше сороковой страницы роман Дудинцева «Не хлебом единым» (он не показался мне достаточно интересным), Марк Маркович както поскучнел, словно отдалился от меня, но все же заметил: «Так нельзя судить о книгах. Нужно дочитать до конца, а потом судить».
Уроком для меня в этом случае стало даже не то, что он сказал, а выражение, с которым это было сказано: я почувствовал себя, как провинившийся школьник.
Помимо энциклопедических познаний в области истории музыки и других искусств, Марк Маркович часто демонстрировал большой жизненный опыт и ясное понимание самых разных проблем. При этом он редко упускал возможность придать рассказу юмористический характер, а кое о чем он говорил с едким сарказмом, почти с ненавистью. Но все же юмора было больше.
Однажды мы говорили с ним о детской психологии, а точнее – о том, как трудно взрослому понять ребенка, даже своего. Мир ребенка часто бывает непостижим. Марк Маркович тут же вспомнил случай из своей жизни. «В детстве я ненавидел новую или чистую одежду. Стоило меня одеть во чтото новое, как я тут же сажал на штаны пятна. Мне было четыре года, когда мне купили матросский костюмчик, нарядили в него и повели гулять. Но я вырвался, отбежал в сторону и сел в лужу! – И в голосе Марка Марковича, которому было уже за шестьдесят, прозвучали победные нотки. – Конечно, я был трудным ребенком, – закончил он со вздохом, но тут же с иронией, словно комуто возражая, добавил: – Но нетрудных детей не бывает».
Ксению и Агнию Марк Маркович очень любил и рассказывал о них с ощутимой гордостью. Помню, в 1967 году Ксения, бывшая студенткой института иностранных языков, писала работу, кажется, дипломную. Я работал тогда в салоне «Мелодия», и Марк Маркович, который иногда заходил ко мне за грампластинками, не мог удержаться, чтобы не рассказать, както особенно смакуя слова и прищуриваясь, что, оказывается, русское слово «щит» происходит от немецкого Schild, которое восходит к древнесаксонскому scyld, что означает доску с надписью, вывеску, тогда как щит – воинский доспех – обозначался у древних германцев словом bord, откуда наше «борт» – например, борт корабля.
Об Агнии Марк Маркович говорил: «Она хочет делать стулья. Она художник, но она хочет делать стулья!» И в этих словах, которые он произносил с особой энергичностью, слышалась не меньшая гордость.
Както я имел возможность видеть такую «партию мебели». Агния пригласила меня в гости и показала шесть стульев, собственноручно обтянутых ею белой кожей, для чего ей пришлось, как она сказала, «продать последние портки». Тогда же я обратил внимание на собранную Агнией небольшую, но интересную коллекцию старинных керосиновых ламп и сделал о ней передачу для областного радио. У Агнии была очаровательная дочь Катя, которая в пятилетнем возрасте умела поворачивать язык во рту поперек, то есть на девяносто градусов. У меня такое никак не получалось, а Марк Маркович, удерживая внучку от бесчинств, увещевал: «Шурик – это друг, но при друзьях нужно вести себя прилично».
Эта сцена происходила в старом деревянном доме на Ошаре, где тогда жили Валентиновы на первом этаже, летом. В окнах было зелено от кустов
