— Она где-то наверху… — промямлила я, но Белл оказалась сообразительнее и, вне всякого сомнения, вспомнив, чем Фелисити занята наверху, была уже на середине лестничного пролета, прежде чем я успела закончить предложение.
Эсмонд последовал за ней, я за Эсмондом, а за мной целая процессия; все почувствовали назревающую мелодраму и, устав от вечеринки, ждали нового акта, кульминации или, по крайней мере, нового поворота событий. На нижней лестничной площадке и примыкавших к ней ступеньках все стихло, а над изгибом перил появились любопытные лица. Наверху шум, естественно, не умолк, и к нему присоединились звуки музыки от проигрывателя в комнате Гэри на втором этаже, где кто-то на полную громкость включил запись «Роллинг стоунс».
Как бы то ни было, Белл не успела. Не понимая, в чем дело, и не зная, кто пришел, Фелисити и Харви, давно переместившиеся с кушетки на настоящую кровать, вышли из спальни Козетты — растрепанные, с пустыми винными бокалами в руках. Фелисити упорно продолжала носить мини-юбки, хотя мода на них прошла; в той черной кожаной юбке, что обтягивала ее бедра, была расстегнута молния. Длинные черные волосы в беспорядке падали на плечи, а лицо — она всегда сильно красилась — напоминало палитру художника после дня упорного труда. Харви обнимал ее за плечи одной рукой, и его ладонь сжимала грудь Фелисити, словно он пытался сцедить молоко.
— Кто это? — спросила Козетта.
— Ее муж.
— О, господи. Похоже на самые разнузданные оргии времен Римской империи, правда?
Увидев Эсмонда, Фелисити вскрикнула.
Потом я говорила кому-то, наверное, Козетте, что этот крик должен был испугать Эсмонда. Вне всякого сомнения, он вспомнил мгновения нежности и страсти, которые они пережили вдвоем, возможно, первые минуты зарождения любви или времена, когда при виде его Фелисити не вскрикивала и не пряталась в объятиях другого мужчины, а радостно бежала к нему. Но лицо Эсмонда осталось бесстрастным.
— Фелисити, я хочу, чтобы ты уехала со мной. Пойдем, и через час мы уже будем дома.
Харви явно не хотел во всем этом участвовать. Фелисити льнула к нему, однако он уже разомкнул объятия, что-то прошептал ей и попятился. Она оторвала лицо от его груди, медленно повернулась и съежилась, опустив плечи. Сверху по лестнице спускались гости. Не думаю, что Эсмонд их заметил, и вообще, замечал ли он кого-либо, кроме себя и Фелисити — разве что присутствие смутных, не похожих на людей фигур, вроде безликого хора в греческой трагедии.
— Пойдем со мной, пожалуйста, — повторил Эсмонд. — Хватит уже.
Я подумала, что он вспомнит о детях, но ошиблась. Он просто повторил свою просьбу. Лестничная площадка по-прежнему освещалась только луной и свечами, но теперь Эсмонд, никогда прежде не бывавший в доме, поднял руку и нажал на клавишу выключателя, словно проделывал это каждый вечер на протяжении многих лет. На площадке висела люстра, состоявшая из металлических стержней с шарами из травленого стекла, светившая так ярко, что Козетта старалась ее не включать. Когда ее сияние затопило площадку, заставив присутствующих прищуриться и обнаружив их спутанные волосы и помятую одежду, Фелисити вновь вскрикнула, на этот раз жалобно и покорно. Эсмонд подошел к ней, протягивая руку. Она колебалась. Потом растерянно спросила:
— А как же мои вещи?
Я бы не удивилась, услышав чей-то смех, но все молчали, и только сверху доносился голос Мика Джаггера. Из всех присутствующих Эсмонд знал только меня и Белл и поэтому ответил, не глядя на нас и не отрывая взгляда от Фелисити:
— Элизабет или Белл их пришлют.
Фелисити взяла его за руку. Они прошли мимо меня и стали спускаться по лестнице. На лице Фелисити было написано сокрушительное поражение. Свобода продлилась девять месяцев, и я сомневалась, была ли она в радость. Эсмонд никому не сказал ни слова, и Фелисити тоже. Парадная дверь тихо закрылась за ними, и я услышала, как завелся автомобиль.
Через две или три недели я получила от Фелисити записку с благодарностью за то, что прислала два свертка с ее одеждой, а примерно через год или чуть больше она позвонила и пригласила нас с Козеттой в Торнхем на Рождество. Мы были тронуты, но по разным причинам отказались. Потом Эльза рассказала мне, что Эсмонд купил квартиру где-то у черта на куличках, очень удобную для свиданий, чтобы у Фелисити имелось нечто вроде убежища. До меня доходили вести о ней, но мы не виделись и не разговаривали, пока она не позвонила мне две недели назад.
После того как они ушли, вечеринка угасла. Такого рода события не располагают к веселью — как призрак, вошедший в комнату и севший на свободное место за столом. Харви мы больше не видели. Он жил в «Доме с лестницей», спал с Фелисити в ее комнате наверху, но ему, наверное, было куда пойти, потому что он исчез вместе с толпой, которая рассосалась после ухода танцоров.
Остались только Гэри, Фей и их страдающий фобией приятель; они по-прежнему сидели в саду на каменной скамейке и при лунном свете были похожи на статуи фонтана после того, как в нем выключили воду. Обнявшись и покачивая головами, они пребывали в прострации, мирном отупении, характерном для любителей ЛСД. Мы с Белл смотрели на них из опасного окна в комнате наверху, той самой, которую занимала Фелисити. Я привела сюда Белл и предложила переночевать, когда она сказала, что идти домой уже поздно. Мы открыли нижнюю фрамугу, легли ради безопасности на живот и высунулись из окна. Небо было чистым, но звезд мы не видели. Сад Козетты превратился в настоящую помойку: пустые бутылки, разбитые бокалы, сигаретные окурки и горбушки хлеба.
— Не понимаю, зачем люди женятся, — сказала я, не подозревая, что через три или четыре года сама выйду замуж.
— Женщины — для того, чтобы кто-то их содержал, — серьезно ответила Белл. — Они выходят замуж ради безопасности.
— У Фелисити высшее образование, и она может найти работу. Зачем ей нужно, чтобы ее содержали?
Белл рассмеялась — тихо и презрительно:
— Ты же знаешь, что я об этом думаю. Не все так помешаны на работе, как ты, — посмотри хотя бы на толпу, которая собралась тут сегодня вечером.
Ночь и доброжелательность Белл придали мне смелости, и я спросила: зачем она сама вышла замуж? Почему она вышла за Сайласа?
Белл рассказала, что училась в художественной школе, Лестерском колледже искусств, и там познакомилась с Сайласом, который был ее руководителем. Они поженились потому, что Белл забеременела, но потом Сайлас заставил ее сделать аборт. Вскоре Сайласа уволили — или пригрозили уволить, или что-то в этом роде — из-за его склонности к опасным играм с оружием, так что он уехал и попытался зарабатывать живописью.
— Значит, ты вышла замуж не для того, чтобы тебя содержали.
— Нет, именно для того. Отчасти. Я знала, что у Сайласа старый больной отец, который ему что-нибудь оставит. Честно говоря, я думала, что больше. Но ведь я не так уж сильно ошиблась, правда? Получила наследство, и оно меня содержит — пока.
Потом мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я спустилась в свою комнату, радуясь, что сумела кое-что разузнать о прошлом Белл. Тогда я понятия не имела — естественно, не имела, потому что верила ей, как и все остальные, как Эсмонд Тиннессе, который однажды признался в этом, а причиной тому, если уж быть до конца честной, была ее кажущаяся искренность и прямота, — что все это ложь. Самое главное в ее рассказе было неправдой. Когда люди лгут о своем прошлом, то почти всегда искажают его, чтобы польстить себе. Именно в этом причина их лжи. Правда недостаточно эффектна и не делает их интересными, опытными или успешными людьми, какими они хотят казаться. Белл в этом отношении была уникальна. Она сочиняла прошлое, выставлявшее ее в невыгодном свете.
Думаю, она отвергла правду просто из каприза.
11
В Венесуэле есть деревня, половина жителей которой поражены хореей Хантингтона. Такое распространение болезни вызвано браками между близкими родственниками; в этой глухомани бедняги до недавнего времени не знали о наследственном характере заболевания и вступали в брак, несмотря на болезнь своих родителей или родителей супруга. В деревне на берегу озера считали, что хорея Хантингтона — хотя они не знали этого названия — встречается только в их местности, и были очень удивлены, когда им сказали, что она распространена во всем мире.
Все это я прочла в сегодняшней газете и невольно задавала себе вопрос: видела ли Фелисити эту статью? Если Фелисити не очень изменилась, это как раз по ее части — то, чем она может развлечь домашних, как когда-то развлекала нас селевинией, «роковым кинжалом» и пражской дефенестрацией. Хотя Фелисити могла уже давно уцепиться за эту тему, поскольку в последнее время газеты, телевидение и радио уделяли много внимания болезни Хантингтона, которая стала предметом повышенного внимания общества, потеснив рассеянный склероз и даже шизофрению. Перед тем как идти на встречу с Белл, я еще раз пробежала глазами статью, посмотрела на фотографии бедных, растерянных людей и перечитала последний абзац, где сообщалось о тесте, который теперь доступен, и о консультациях для потенциальных жертв болезни.
