Если шестидесятые были эпохой сексуальной революции, а семидесятые — символом разрушения окружающей среды, то восьмидесятые стали десятилетием групп поддержки и консультантов. Сомневаюсь, существует ли на свете какая-либо человеческая проблема, материальная или духовная, для которой нельзя найти консультанта. Может, моя жизнь сложилась бы иначе, будь в шестидесятые годы у меня возможность обратиться к консультанту? Кто знает… А так большая часть моих поступков совершалась в ожидании нелепого паралича и приближающейся смерти: ради заработка я писала плохие, скандальные, бессмысленные книги, жила радостями сегодняшнего дня, спала с тем, с кем хотела, вела беспорядочную сексуальную жизнь на том сомнительном основании, чтобы ничего не пропустить; затем вышла замуж, нечестно, не имея на это права, надеясь сделать вид, что все это понарошку, придумала ложную причину своего нежелания иметь ребенка. И еще, конечно, Белл…
Это похоже на безумие, но вы мне вряд ли поверите, если я скажу — почти искренне, нет, я уверена, даже не почти, а искренне, — что если болезнь Хантингтона действительно меня настигнет, то все будет оправдано, и я, по крайней мере, смогу сказать, что мной руководил вполне естественный страх. Что я была права, отказавшись рожать ребенка, отказавшись давать жизнь человеческому существу с пятидесятипроцентным шансом заболеть хореей Хантингтона. Я была права, сочинив за семнадцать лет двадцать пять слащавых любовных романов с сексом и приключениями, чтобы все эти годы прожить в комфорте. Я была права, что не сидела в бедности и одиночестве на съемной квартире, в муках сочиняя книги, которые хотела бы написать, и мечтая, что когда-нибудь, в счастливом или отмеченном печатью паралича будущем, их издадут. (Хотя на самом деле заработок оказался не таким большим, как мне представлялось; я не разбогатела, не достигла большого успеха или славы, как и большинство писателей, даже поставщиков приключенческой, любовной и детективной литературы, если только они не пишут искренне.)
На следующей неделе мне исполняется сорок, и, скорее всего, как выразилась Белл, я могу чувствовать себя в безопасности. Иногда поддаваясь пессимистическому настроению, я начинаю думать, что зря испортила себе жизнь. Но теперь бессмысленно о чем-то сокрушаться, произносить нелепые, жалкие слова. Я должна увидеться с Белл, встретиться с ней после ее первого рабочего дня в магазине на Уэстборн-Гроув.
Нельзя сказать, что мне этого очень хотелось. Белл тоже ни о чем не просила, хотя позвонила на следующее утро после того, как я ушла, оставив ее спящей, и печально напомнила мне, когда она приступает к работе и где находится ее магазин. Я пошла потому, что считала это своим долгом. Бедная женщина много лет провела в тюрьме, и кто-то должен за ней присмотреть и немного поддержать, пока она не привыкнет к новому миру — хотя бы давняя знакомая. Всякий, кто когда-то страстно любил и теперь чувствует ответственность за объект былой любви — ответственность, которая раньше диктовалась страстью, а теперь долгом, — поймет меня. Волнение, страстное желание, охватившие меня, когда я преследовала Белл в метро и на улицах, были эфемерными, ложными, и теперь я ощущала скорее усталость и скуку от чего-то такого, что не могла сформулировать.
Увидев меня, Белл удивилась, но очень обрадовалась. Какую благодарность прежде вызывали у меня эти признаки радости — просиявшее лицо и протянутые ко мне руки! Конечно, я не собиралась опаздывать. Хотела прийти за десять минут до закрытия магазина и ждать Белл. Но перед самым выходом из дома зазвонил телефон, а потом я нашла одну из кошек на ступеньках крыльца — о существовании этого места она не должна была знать, — и мне пришлось остановиться и вернуть животное в дом, так что с Белл мы встретились только на углу Ледбери-роуд, да и то мне пришлось бежать от станции метро Уэстборн-парк.
Я заметила ее раньше, мне показалось, что Белл идет, просто бредет без определенной цели, а если в сторону Ноттинг-Хилл-Гейт, то и в неверном направлении. Но, еще не успев окликнуть ее, я все поняла — или подумала, что поняла. Она обходила Аркэнджел-плейс. Состояние Белл я в полной мере осознала только после ее слов:
— Я точно не помню, где это.
Вероятно, вы думаете, что любой, кто совершил или видел такое, навсегда запомнит место, где все случилось, потому что забыть можно все, но только не это. В памяти должна сохраниться карта, план города, где обозначены внушающие страх уголки, зловещие ориентиры и вехи, которые предупреждают, от чего нужно держаться подальше. Но Белл сказала:
— Наверное, у меня что-то с памятью — можно посмотреть в путеводителе по Лондону. В любом случае там все изменилось.
Ничего не изменилось — во всяком случае, сильно. Кое-что подновили, а так все осталось прежним. Мы вместе пошли к Лэдброк-Гроув.
— Ну, как? — спросила я.
— В магазине? Не знаю, справлюсь ли я. — Белл рассмеялась; ее смех всегда был сдержанным и тихим, а теперь сделался совсем призрачным, похожим на шепот в дальнем конце темного коридора. — Хозяйка боится доверять мне деньги. Я чуть не сказала ей, что меня упекли в тюрьму не из-за того, что я воровала из кассы.
— Наверное, лучше этого не говорить.
— Я и не стала. Знаешь, я уже не такая откровенная, как раньше.
Я не очень понимала, куда мы идем. Казалось, мы обе идем не туда — учитывая, что нам нужно в разные стороны. А потом до меня дошло, что можно сесть в метро не только на станции Лэдброк-Гроув, но и на Уэстборн-парк и что Белл собирается ко мне домой. А что я хотела? Выпить по чашке чая в кафе, а затем отправить Белл в Килбурн? «Призрачен не только смех Белл, — подумала я. — Она сама словно призрак». Мы представляем призраков в виде бледных, полупрозрачных, мерцающих фигур, а Белл теперь стала какой-то выцветшей, выбеленной — ее кожа и волосы как будто обесцветились, и даже глаза сделались неопределенного цвета. Только одежда осталась черной. Интересно, что стало с шалью, которая была на ней, когда она впервые пришла к Козетте, и которой прикрыли тело Сайласа?
Белл курила на ходу, а возле станции метро зашла в табачный магазин, чтобы купить еще сигарет. В поезде она немного вздремнула, но у меня дома оживилась и принялась расхаживать по комнатам, восхищаясь всем. Коты тут же окружили ее, почему-то сразу же полюбив, и принялись карабкаться по складкам черного хлопка, усыпанного пеплом. Боюсь, причина их любви заключалась в запахе — им нравились люди, от которых сильно пахло, неважно чем; Белл была прокурена насквозь и пахла как головешка, вытащенная из камина. Теперь она снова заснула, и ее длинные бледные руки свисают с подлокотников кресла, словно пустые рукава.
Я сижу напротив нее со стаканом джина и сухого вермута в руке. Белл лишь слегка пригубила свою порцию, а половина ее сигареты сгорела в пепельнице. Мне кажется странным, что мы проговорили почти два часа, а она ни разу не упомянула Козетту или, если уж на то пошло, Марка. Но может, это не так уж странно.
Мы с Козеттой не приняли приглашение Фелисити — в отличие от Белл, которая провела Рождество в Торнхеме и потом рассказала мне, что там все осталось таким же, как до побега Фелисити. Даже на детях ее долгое отсутствие, похоже, никак не отразилось, и Миранда по-прежнему с высокомерной нравоучительностью цитировала высказывания матери. «Мама говорит, что есть перепелиные яйца — отвратительно», или «мама говорит, что чулки носят только старые дамы».
Рождественские праздники прошли точно так же, как в тот год, когда умер Сайлас. Только на второй день после Нового года не устраивалась викторина. Как бы то ни было, присутствовали и пожилая Джулия Данн, и престарелый бригадир с женой, и сестра Фелисити Розалинда, и зять Руперт. И, разумеется, леди Тиннессе, которая вела себя по отношению к Фелисити так же, как всегда. В последний вечер Фелисити устроила дискуссию по поводу возможного восстановления смертной казни, против которой, как сообщила Белл, решительно выступал Эсмонд и которую с жаром молодости защищала миссис Данн.
Среди многих черт, привлекавших меня в Белл — я имею в виду то, что поддавалось определению, — был ее интерес к людям, сходный с моим. Единственная из моих знакомых, она действительно стремилась проникнуть в мысли людей, понять, как работает их голова; единственная, кто мог часами говорить о других, не уставая и не скучая при этом. Нигде не учившись, она великолепно разбиралась в человеческой психологии. От Белл я многое узнала о людях, хотя и не догадалась вставить эти знания в свои книги, предпочитая использовать стереотипы для описания персонажей. И, конечно, у нее было — всегда было и сохранилось по сей день — удивительное воображение.
К тому времени я уже выяснила, почему Белл не хотела мне говорить, где живет, не приглашала к себе. Это была квартира ее матери в Харлсдене. Белл часто повторяла, что не считает Лондоном все, что находится к западу от Лэдброк-Гроув или к востоку от Сити, и поэтому я понимаю ее отвращение к Уэст-Тен и его районам. И еще мать. Белл сказала, что теперь, раз уж речь зашла об этом, она не будет ничего скрывать — все дело в том, что ей стыдно знакомить меня с матерью.
