* * *
Дельфина!
Отсутствие ответа от тебя доказывает, как тебе должно быть стыдно. И есть за что.
Ты пугаешь. Достаточно посмотреть, как ты одета, как ты себя ведешь, достаточно посмотреть на твои жесты и увидеть твой мрачный взгляд. И это не ново. Чувствуется, что в тебе есть что-то, что не ладится, это заметно, как нос в центре лица, и это не исправилось. Ты повсюду таскаешь за собой максимум, бедная моя девочка.
Что касается «маркетинга», стоит ли говорить, ты лучшая. Что до обертки – ты ловчишь. Ты начинаешь с того, что продаешь собственную мать, а потом появляешься в обществе с литературным агентом, чтобы сделать себе рекламу, снимаю шляпу, это следовало сделать. Бедняга, у него, наверное, ужасные сексуальные проблемы, если он связался с такой женщиной, как ты. А ты думаешь, он тебя любит? Ты думаешь, мужчина, как он, может любить такую женщину, как ты? Полагаю, когда он тебя бросит, ты сделаешь из этого книгу. Хорошую подлую книгу, как ты умеешь. Дай ему мой телефон, я кое-что расскажу ему.
Ты сотворила много зла вокруг себя, нанесла значительный ущерб.
Знаешь, почему?
Потому что люди верят печатному слову. Они верят, что это правда.
И это омерзительно.
Я убрала напечатанный на машинке текст в конверт и положила его к остальным. Не вдаваясь в детали, я рассказала об этом по телефону Франсуа, я сказала, что получила новое письмо, еще более жестокое, чем предыдущие. Я успокоила его, ничего страшного, в конце концов это прекратится.
Мне кажется, с Л. я об этом не говорила.
Спустя два-три дня утром я встала, оделась, сварила кофе, а потом вдруг, без всякой причины, расплакалась. Л. была напротив меня, я успела увидеть выражение страха на ее лице, а потом вскочила, чтобы укрыться в своей спальне. Я плакала долго и все не могла остановиться.
Письма были в моем теле: отрава. Начиная с самого первого. В конце концов они выпустили свой яд, рассчитанный на медленное распространение, способный преодолеть все барьеры иммунитета.
Когда я вышла, Л. протянула мне пачку бумажных носовых платков. Она заварила чай. Явно взволнованная, она прикрыла мою руку своей ладонью.
Я успокоилась, и она попросила дать ей посмотреть письма. Она перечитала все по порядку, с гримасой отвращения на губах. Она вглядывалась в бумагу, словно могла найти в ней ответ, ища хоть какую-нибудь деталь, которая могла бы выдать автора. Адрес, как и текст, был отпечатан на машинке. Письма находились в стандартных конвертах и были отправлены из разных районов Парижа. Вытянуть из них еще какие-то сведения было невозможно.
Л. нашла слова, чтобы успокоить меня, снять напряжение. Поставить все на свои места. Я не должна все смешивать, все понимать буквально. Л. напомнила мне про полные любви сообщения, полученные мною от большинства моих родных после выхода книги. Это не значит, что им было просто, это значит, что они поняли. Книга не поставила под сомнение любовь. В некоторых случаях она ее, быть может, даже укрепила. Да, разумеется, совершенно очевидно, что автор – кто-то из близких. Кто-то, кто злился на меня уже давно, задолго до выхода книги. Кто-то, кто пестовал свою ненависть и свой гнев и нашел случай проявить их.
Л. не считала, что это плохо. Наоборот. Моя книга спровоцировала что-то, позволила этой жестокости выразиться. Предсущей жестокости. В этом призвание литературы, перформативное призвание, и это к счастью. Что литература имеет воздействие на жизнь, что она вызывает гнев, презрение, зависть, да, это хорошо. Что-то происходит. Мы в самой сердцевине сюжета. И эти письма должны подвести меня к главному.
Л. верила в жестокость домашних и семейных отношений как источник литературного вдохновения. Она неоднократно развивала передо мной свою теорию. Эта жестокость, будь она скрытая или выраженная, является одним из непременных условий для творчества. Его отправной точкой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Письма делали мне больно. Она видела это и расстраивалась. Она это понимала. Эти письма коварно терзали меня, потому что целились в ребенка, которым я была, но также и в женщину, которой я стала. Потому что они указывали на меня как на виновную. Напоминали мне об истоках жестокости.
Л. молча перечитала последнее письмо, а потом снова заговорила:
– Да, люди верят в то, что написано, и тем лучше. Люди знают, что только литература позволяет достичь истины. Люди знают, чего это стоит – писать о себе, они умеют распознавать, что искренне, а что нет. И поверь, они никогда не ошибаются. Они хотят знать, что так было. Люди больше не верят в вымысел, даже, могу сказать, не доверяют ему. Они верят примеру, свидетельству. Посмотри вокруг. Писатели вооружаются происшествиями, множат самонаблюдение, документальные рассказы, интересуются спортсменами, хулиганами, певицами, королевами и королями, расспрашивают об их семьях. Почему, как по-твоему? Потому что это единственный стоящий материал. Зачем давать задний ход? Ты не должна ошибиться. Ты пускаешься в бегство, ты заявляешь, что возвращаешься к вымыслу по одной причине: ты отказываешься писать свою книгу-призрак. Да, прости, я повторяюсь, но ты сама говорила об этом, я ничего не выдумываю. Кстати, это именно та формулировка, которую ты употребила, я перечитала интервью, можешь сама посмотреть, его легко найти в интернете. На самом деле тот, кто тебе пишет, боится, что ты опять начнешь. Эти письма должны бы открыть тебе глаза, произвести эффект электрошока, в котором ты нуждаешься, чтобы вновь обрести силы и смелость противостоять тому, что тебя ждет. Писательство – это боевое искусство. Оно предполагает риски, оно делает уязвимым. Иначе оно ничего не стоит. Ты можешь подвергнуться опасности, потому что я здесь. Я здесь, Дельфина, я тебя не оставлю. Я буду рядом с тобой, поверь, столько, сколько понадобится. И никто никогда не доберется до тебя.
Пустившись в свои монологи, Л. становилась нечувствительной ни к каким аргументам. Я слушала ее, не говоря ни слова. Я дождалась, когда она закончит, чтобы ответить. И снова я не могла отделаться от ощущения облегчения, видя, как близко к сердцу она принимает эти вопросы. Я заговорила с ней мягко, как с усталым ребенком, которого опасаются рассердить:
– Да, это так, ты права. Я помню. Я рассказывала об этой тайной книге, книге, которую я, возможно, напишу. Я не исключала, что однажды вернусь к ней в той или иной форме. Но не теперь. Работа увела меня в другое место. Я не хочу…
Л. перебила меня:
– Куда это? Куда это она тебя увела? Я, например, вижу, что в настоящий момент она никуда тебя не уводит.
Я не ответила. Она была права.
И она действительно была здесь. Она единственная была рядом.
Думаю, в тот же вечер или, может быть, на следующий день, Л. не дала мне задохнуться. Потом мы часто вспоминали этот эпизод как «вечер, когда Л. спасла мне жизнь». Нам нравилась эта патетическая формулировка, ее драматическая интонация, как если бы речь шла о низкопробном вымысле, о псевдоэпическом эпизоде нашей дружбы. Но по сути – и мы это знали, как одна, так и другая, – именно это и произошло: Л. спасла мне жизнь.
Мы вдвоем были в кухне и собирались ужинать, когда я проглотила целиком соленый миндаль, застрявший поперек горла. Мне случалось идти неверным путем, но никогда – до такой степени. Орех был особенно большим, я чувствовала, как он опускается в трахею, мое горло издало изумленный хрип, и мне сразу перестало хватать воздуха. Я попыталась покашлять, потом заговорить, но ничего не выходило, ни грамма воздуха, как если бы внезапно перекрыли кран. Я взглянула на Л. и увидела в ее глазах тот момент, когда, сперва подумав о глупой шутке, она поняла, что происходит. Она три или четыре раза безуспешно похлопала меня по спине, потом прильнула ко мне сзади, обхватила мое тело обеими руками и резко надавила кулаком на желудок. После второй попытки орех вышел, и ко мне вернулась способность дышать. Я прокашляла две или три минуты, трахею как огнем жгло, я испытывала острые позывы к рвоте. Из глаз текли слезы, следы боли и облегчения. Постепенно мое дыхание восстановилось, я подняла упавший на пол орех.
