Не знаю, почему я согласилась. Наверное, чтобы доказать себе, что способна сделать что-то самостоятельно. Без Л. На этот раз я не нуждалась в ней, чтобы ответить, на этот раз это прошло мимо нее. Я заметила, что со временем, точнее, чем больше времени отделяло меня от них, мои слова о моих книгах менялись. Как если бы что-то в их ткани – рельеф, мотив – можно было разглядеть, только если смотреть на них издали. Мне было любопытно знать, какой узор мог проявиться на ковре именно той книги, и я была счастлива, что кому-то еще это было интересно. К тому же если до нового распоряжения я и была неспособна писать, то еще способна была говорить.
Спустя два дня журналистка позвонила в мою дверь. У нее была манера посещать людей, чтобы брать интервью в привычной для них обстановке, с относительно легкой аппаратурой, сообщила она мне по телефону, чтобы лучше узнать их мир. На основе разговора она затем делала монтаж, который потом шел в передачу.
Мы только что пообедали, когда пришла молодая женщина. Л. была в мрачном настроении, она не одобряла, что я продолжаю говорить о некоторых своих книгах, которые не стоили того, чтобы к ним возвращаться.
Л. испарилась в свою комнату еще до того, как я приняла корреспондентку. Молодая женщина решила устроиться в гостиной, попросила меня приоткрыть окно, чтобы получить звуковой фон, а затем изложила мне ход беседы. Мы выпили кофе, она включила аппаратуру. Я рассказала, как однажды утром на линии D пригородного скоростного поезда мне пришла мысль написать эту книгу и о том, как я над ней работала. Затем почти час мы говорили ни о чем и обо всем; журналистка была пылкая, мне помнится, мы поговорили о моем квартале, где она жила несколько лет назад, вышедших в прокат одном-двух фильмах на тему жестокости отношений на производстве, а потом разговор перешел на более незначительные темы. В какой-то момент, когда мы обе только что закончили смеяться, мне показалось, что я услышала, как дверь в комнату Л. приоткрылась, и подумала, что ей хочется знать, о чем мы беседовали.
Через некоторое время я проводила молодую женщину до выхода. Она достала ежедневник, чтобы уточнить дату, на которую назначена передача. Мы обменялись рукопожатием, я закрыла дверь и ощутила присутствие Л. позади меня, очень близко. Когда я повернулась, Л. преградила мне путь. На мгновение мне показалось, что я допустила непоправимую ошибку и что доступ в мою собственную квартиру мне отныне запрещен. Но Л. посторонилась, чтобы пропустить меня, и шла за мной до гостиной, точно порицающая тень.
– Ты завела новую подругу?
Я рассмеялась.
– Думаешь, я вас не слышала?
Я поискала на ее лице улыбку, которая подтвердила бы мне, что она шутит, однако его выражение не оставляло сомнений в смысле ее слов. Я не успела ответить.
– Если ты думаешь, что таким образом сумеешь выпутаться, ты ошибаешься. Да, я вас слышала, Дельфина, и всю эту комедию, устроенную ей, чтобы понять, чем ты занимаешься: «Так вы все же возвращаетесь к вымыслу?» (движением пальцев Л. поставила эту фразу в кавычки). Да какое ей дело! Разве мы спрашиваем, какой именно журналистикой она занимается с этой ее записывающей аппаратурой Nagra за две тысячи франков и кто она такая, чтобы иметь свое мнение? Скажи, разве ее спрашивают?
Казалось, даже мельчайшая мышца на ее лице была сведена бешенством. Л. сердилась, что я уделила столько времени этой молодой женщине, смеялась с ней, длила момент встречи в дневной неге. Она обвиняла меня в сделке с совестью, в самолюбовании. Если бы это говорил мужчина, я бы тут же подумала о приступе ревности и положила бы этому конец без всяких объяснений. Словно прочитав мои мысли, Л. немного смягчилась.
– Прости. Меня бесит видеть, как ты теряешь время. Моя злость на тебя не направлена. Ты знаешь, как бы я обрадовалась, что ты вновь обрела путь к писательству. А для этого надо, чтобы однажды ты согласилась, что не имеешь ничего общего с тем писателем, которого хотят из тебя сделать. Их всех устраивает навесить на тебя ярлык и чтобы ты ему соответствовала. Но я-то тебя знаю. Только я одна точно знаю, кто ты и что ты можешь написать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Не знаю почему, возможно, потому, что я пережила приятный момент, а она его испортила, я взорвалась:
– Разве ты не понимаешь, что я вообще не знаю, какой я писатель? Ты не понимаешь, что у меня больше ничего не получается, что я умираю от страха? Ты не понимаешь, что я дошла до предела и что дальше нет ничего, НИЧЕГО, НИЧЕГО, НИЧЕГО? Ты достала меня своими историями про книгу-фантом, ее нет, не существует тени тайной книги, ты не понимаешь? В шляпе ничего нет, и за занавеской тоже, никакого запрета, никакого клада, ничего недозволенного! Пустота, да, это там есть. Посмотри на меня хорошенько, если чуть-чуть повезет, ты сможешь видеть сквозь меня.
Я схватила пальто и вышла. Мне надо было подышать.
Франсуа уехал уже слишком давно, мне его не хватало. Я шла куда глаза глядят. Потом, мне кажется, я оказалась в кино, но я не совсем уверена. Или, возможно, в конце концов устроилась в кафе.
Вечером, около семи, я вернулась домой. В квартире витал аромат отварных овощей и куриного бульона. Я обнаружила Л. в кухне, с повязанным вокруг талии фартуком. Она варила суп. Я присела возле нее. Несколько минут я молча наблюдала за ней. Она приподняла волосы и скрепила их заколкой, некоторые пряди выбились из прически, что делало ее непривычно небрежной. Л. вдруг показалась мне маленькой, уменьшившейся, а потом я заметила ее босые ноги на плиточном полу и подумала, что впервые вижу ее без каблуков. Она улыбнулась мне, мы по-прежнему не сказали друг другу ни слова. В ответ я тоже улыбнулась. Духовка была включена, сквозь стекло я различила блюдо с запеканкой. Похоже, Л. довольно много времени провела в кухне. Она купила и откупорила бутылку вина. Все как будто встало на место. Я почувствовала себя хорошо. Дневной эпизод был всего лишь странным, смутным воспоминанием, я уже не была уверена, действительно ли состоялся тот разговор. В теплой комнате смешивались ароматы. Я села. Л. налила мне вина.
Когда овощи сварились, я смотрела, как Л. перекладывает их в чашу миксера. Она добавила немного бульона и попыталась включить агрегат. Раз, другой. Безуспешно. Я видела, как она выдергивает вилку из розетки и втыкает ее снова. Со вздохом она убедилась, что основание плотно прикреплено к аппарату. Она осмотрела лезвие, попробовала кончиками пальцев, крутится ли оно. А потом я увидела, что она начинает все сначала: деталь за деталью собирает миксер, вставляет вилку в розетку, пытается запустить прибор.
Л. выглядела очень спокойной. Тревожно спокойной.
Я собиралась предложить ей свою помощь, но тут Л. подняла миксер над головой и грохнула его о кухонный стол. Она повторяла это движение с яростью, какой я никогда у нее не замечала, снова и снова изо всех сил била миксером о стол, до тех пор пока он не разлетелся на куски. Лезвие упало к моим ногам.
Л. мгновенно замерла. Задыхаясь, она оперлась о стол и смотрела на раскиданные по полу обломки миксера. Я думала, ее гнев утих, но в последнем приступе ярости она схватила скалку и двумя ударами раздробила то, что осталось от кухонного прибора.
А потом подняла глаза на меня. Этого торжествующего и дикого огня, что в тот вечер полыхал в ее взгляде, я не забуду никогда.
* * *
Начиная с этого дня, вопрос поиска квартиры больше не поднимался. Я ни о чем не спрашивала, не проявляла никаких признаков нетерпения. Не думаю, чтобы в этот период Л. делала вид, что ищет новое жилье. Мы больше не касались этой темы, как если бы ее присутствие было мне обеспечено надолго.
Кроме того эпизода с миксером (Л. на следующий день купила другой), она была спокойна и в ровном настроении.
Она проявляла предупредительность, деликатность, ничего не разбрасывала. Регулярно делала покупки, приобретая то, чего нам не хватало. Наша совместная жизнь текла гладко, у нас ни разу не было бытовых разногласий.
