Кто расплачивался за обед, так и не понял. Кажется, и сам лез в карман, тряс бумажками, пытаясь оплатить и наш банкет, и еду с выпивкой для нижних чинов, но Абрютин остановил — мол, уже все оплачено. Когда это он успел?
Рюмок, разумеется, с собой не взяли, да на ходу из них пить неудобно, расплещутся. Из горлышка ни разу в жизни не пил, но все бывает впервые. Но если исправник с доктором — люди бывалые, офицеры в прошлом, из горлышка пьют, не считая это зазорным, так и мне это прилично. Не отрываться же от дружного коллектива?
И так нам всем было хорошо — и водка легко на морозе пьется, и песня льется. И лошадки умные — править ими не надо, дорогу в родную конюшню сами знают.
[1] Музыка — Марк Минков. Слова — Анатолий Горохов
[2] В Москве, благодаря Н. Склифософскому она уже использовалась, но до нас еще не дошла.
[3] Напомню, что это Федор Тютчев
[4] Стихи Евгения Долматовского.
Глава шестнадцатая
День именинника
Бух! Бух! Бух!
И какая сволочь ломится?
Нет, вроде никто не ломится. А что такое стучит? А, это в башке у меня стучит. А что там может стучать? Башка — это же кость.
С трудом повернулся и осознал, что злодеев поблизости нет, а в дверь — не во входную, а в ту, что закрывает мою спальню-кабинет кто-то стучит. Не слишком и громко, но настойчиво. Из-за этого у меня в голове и бьют в барабан.
— Иван Александрович, баню я уже истопила, — послышался голос Нюшки. — Сразу попаритесь или позавтракаете вначале?
При мысли о еде к горлу подступила тошнота. Голова гудит. С огромным трудом встал, сел на постели и осмотрелся. Водички бы минеральной. Или кефирчика.
Что за бардак? Вот тут валяется мундир, там валенки. Шуба отчего-то закинута на книжный шкаф. А где штаны? А, я прямо в них и заснул. Заснул в штанах — это плохо, зато их сейчас не нужно на себя натягивать.
Так, а что было вчера? Про то, как мы пили и пели дорогой — это помню, а дальше? Отчего-то болит правая рука. Неужели с кем-то подрался по пьянке? Вроде, со мной такого никогда не водилось. Посмотрел на ладонь, присвистнул — на пальцах ссадины, ноготь, отросший за время командировки, сломан. А, вспомнил! Я же вчера ключ от входной двери искал. Ключ один, мы его засовываем под крылечко, в условленном месте. Так еще во времена, когда Наталья здесь жила повелось, а потом и с Нюшкой. Ключ оказался дальше, чем я полагал, да сверху еще и снежку намело. Значит, снег руками разгребал?
Вспомнив, как искал ключ, припомнилось и другое. Мы вчера допели, потом меня довезли до дома и я сошел с саней. Кажется, сначала попал в сугроб, откуда меня пытался вытащить доктор. Ага… Потом и доктора и меня из снега доставал Абрютин. Точно, было такое. Исправник, хотя и ржал над нами — мол, слабаки, но тоже упал.
Во дворе долго прощались с исправником и доктором. Кажется, откуда-то взялась еще одна бутылка. Откуда, интересно? Кажется, дорогой все выпили. Да, а сколько мы выпили? Нет, теперь не вспомню. Много. Для китайца это точно смертельная доза.
Как говорил сослуживец моего отца: «Если утром хотите узнать, что было вчера, нужно либо напрячь свою память, либо ждать известий со стороны».
Кажется, во дворе пару раз навернулся. Точно, спина болит, а еще задница. Постучал в дверь, позвал вначале свою хозяйку, а потом кухарку. Потом вспомнил, что Наталья теперь вообще живет в другом месте, а Нюшка, на время моего отсутствия должна только приходить и топить печку, а в остальное время у нее был законный отпуск. Ай да я, вспомнил же.
— Иван Александрович, вы проснулись?
— Почти… — отозвался я.
Вернее — попытался отозваться. Отчего-то мой голос был не то охрипшим, не то осипшим. Кстати, а в чем разница? Типа — при охрипшем хрипишь, а при осипшем — сипишь? Кажется, я одновременно и хрипел, и сипел.
— Иван Александрович, а чё у вас с голосом? Заболели или с похмелья? Молочка теплого надо попить.
Мне пока было не до ответа. Сунув ноги в валенки (мотало изрядно!), выскочил в сени и побежал в то самое место, куда и царь своими ногами ходит.
Вернувшись, подошел к рукомойнику. Глянул в зеркало — ну и рожа! Глаза красные, мутные, а щетина такая, что скоро превратиться в бороду. В Паче мы пару раз в баню ходили, даже время от времени брились. Но все равно — одичали.
— Рассольчику не хотите?
Рассольчика? Где? Хочу-хочу!
Выпив единым махом кружку рассола (огуречного или капустного, не разобрал), посмотрел на кухарку уже осмысленным взглядом. А эта пигалица что тут делает? Ночь же еще? И, вроде, должно быть воскресенье.
А Нюшка уже протягивает вторую кружку, где рассола поменьше. Выдул и эту. Ух ты, хорошо-то как! Жить буду.
— А ты откуда взялась?
— Как откуда? — вытаращилась Нюшка. — Сами же велели приходить по утрам и топить печку. Я пришла — дверь в дом открыта. Сначала думала, что воры забрались, хотела в участок бежать, потом вашу шапку на крыше увидела, а в сенях сундучок стоит.
Сундучок? А кто его в сени притащил? Я даже не помню, что он у меня с собой был. Нет, был, иначе куда бы я свое барахло складывал? Подождите-ка…
— Где ты шапку увидела?
— Так на крыше, — хихикнула Нюшка.
— Высоко? — хмуро спросил я, задумавшись — кто это мою шапку на крышу закинул? Точно не я. Зачем мне это надо?
— Сняла я ее. Эх, знать бы заранее, что вы пьяным домой вернетесь, я бы вам кислых щечек сварила. Ладно, что у Натальи Никифоровны огурчики есть, вот я рассола и приготовила.
И тут на меня накатилось чувство вины. И перед собственной юной кухаркой, перед соседями (наверняка видели!) и перед всем миром. Захотелось совершить подвиг — спасти государя императора, прикрыв его своим телом от пуль террористов. Но лучше, если я вдруг неожиданно оживу.
Вспомнил стихи поэта, который станет моим земляком лет через сто. Как раз описывает состояние человека с похмелья.
В рабочий полдень я проснулся стоя.
Опять матрац попутал со стеной.
Я в одиночку вышел из запоя,
Но — вот те на! — сегодня выходной[1].
Как говорят психологи, чувство вины — обычная вещь, возникающая с похмелья. Теперь ее нужно преодолеть, потому что могут быть нехорошие последствия. Но для этого нужно немножко времени.
— Ань, как ты догадалась и про рассол, и про баню?
— Нешто я дура совсем? — хмыкнула девчонка. — Я, как вошла, сразу решила, что что-то не то. Вы же человек аккуратный, вещи на свои места кладете, а тут все раскидано. И запах от вас такой шел, как от батьки бывает, если он вечером с мужиками выпьет. Рассол с похмелья — первое дело. А потом банька. К тому же — коли вы долго в поездке были, так баня нужна. Но похмеляться я вам не дам, не просите. Можете увольнять.
Ишь, коза! Похмеляться она мне не даст. Вот, сейчас возьму, да и уволю нафиг. Но нет, это я так. Повезло мне с кухарками, что с Натальей Никифоровной, что с Нюшкой.
Но я и сам не стану опохмеляться. Известно, что опохмелка — верный путь к алкоголизму. Поэтому, прихватив чистое белье, собранное Нюшкой, отправился в баню.
Баня — лучшее средство от многих бед, включая усталость, накопленную за две недели, и похмелье. Кажется, даже осипшее гордо приходит в норму.
Париться одному скучновато. Банщика бы сюда. А еще лучше — банщицу. Вспомнилась Наталья Никифоровна, охаживавшая меня веничком. А сейчас, небось, напаривает в баньке нового мужа.
Эх. И за что Литтенбранту такое счастье? А если у него с Натальей ничего не выйдет? Или, начнет обижать? Наташка все-таки не чужой человек.
Тьфу ты. Прекращать надо. Что это на меня ревность-то накатила? Вон, пока в Паче сидел, дело делал, никаких посторонних мыслей не было. Даже о Леночке вспоминал редко. Работа, работа. Бумаги.
Вспомнив о бумагах, я едва не подскочил. А где моя папка с протоколами допросов? Куда я ее задевал? В бане ее точно искать бесполезно.
