Рядом с этим двором был другой дом; в нем жил некий немец по имени Иоганн Зёге, бывший слуга покойного магистра Вильгельма Фюрстенберга. Ему я одолжил мое годовое жалованье, чтобы на него он купил себе двор рядом с моим. У него была жена, уроженка города Дерпта, она была выведена на Москву. Она тоже занялась торговлей вином. Несколько раз в мое отсутствие, в особенности когда я разъезжал с великим князем, случалось так, что иноземцам запрещалось корчемство. И когда приказчики с Земского двора приходили к этой женщине во двор, опечатывали погреб и забирали тех, кто в нем бражничал, тогда она говорила всегда, что приказные должны пойти и на мой двор, и спрашивала — почему же они этого не делают и не идут на двор к ее соседу. Однако приказные твердо знали, что ко мне им лучше не идти.
Во время чумы этот мой сосед умер, а жена его собралась выехать из Москвы вместе с женой мастера-цирульника Лоренцо — в крытой повозке. Это был дурацкий поступок, ибо все окрестные слободы были подожжены со всех сторон по приказанию татарского царя. Как только повозка въехала в ворота, огонь охватил ее со всех сторон, и повозка сгорела вместе с лошадьми, вместе со всеми драгоценностями, золотом и серебром и другими ценностями. После пожара от нее нашли только железные ее части.
Ворота были заложены камнями против этого двора в Лубянском переулке; на большой Сретенской улице был еще один двор прямо против этого моего двора; он был также обелен. В нем жил раньше один полоцкий поляк, который был переведен в другое место. Этот двор я получил от одного господина, Семена Курцова, который был сокольничим великого князя. В мое время великий князь не обижал ни того ни другого. Двор этот я дал немцу Гансу Купфершмидту. По его словам, он знал немного оружейное дело. И так как он видел, что корчемство приносило мне большой доход, то он решил, что мое ремесло выгоднее, чем его, и тоже занялся вином. И когда кто-нибудь хотел проехать на мой двор с ведрами, кружками и т. д. с тем, чтобы купить меда, пива или вина, то Купфершмидт, сидя у окна на своем дворе, перезывал и переманивал к себе всякого. Он их обслуживал лучше, нежели я, и это причиняло мне большой убыток.
Тогда я разобрал мой двор и перенес его на другое дворовое место, у речки Неглинной, где у меня было два пустых смежных двора, еще неогороженных. Здесь я опять начал шинковать пивом, медом и вином. Простолюдины жаловались на меня на Земском дворе, что я устроил у себя громкую и неспокойную корчму. На Земском дворе начальником и судьей был тогда Григорий Грязной. Ему я полюбился точно сын родной, как он говаривал. Вот что делали деньги, перстни, жемчуга и другое! Он ездил осматривать решетки и заставы и сказал всему миру: «Двор этот принадлежит немцу. Он — иноземец, и нет у него друзей-покровителей. Коли не будет у него корчмы, как же ему жить? Его забор должен идти до самой решетки». Так все и осталось по-прежнему.
Я продолжал действовать так: на имя великого князя написал челобитье, где просил еще один двор, будто я сам намеревался в нем устроиться. Так как я постоянно бывал у первого боярина Ивана Петровича Челяднина (для него помогал одному поляку переводить на русский язык немецкий «Травник» — к этому у него была большая охота и любовь), то этот боярин пошел со мной в Поместный приказ и приказал дьяку Василию Степановичу дать мне тот двор, о котором я бил челом. В приказе он оставался до тех пор, пока не была подписана грамота.
Был еще некий дворянин, прибывший из Вирландии, по имени Эверт Бремен. Его-то я и послал в мое поместье управлять крестьянами согласно наказу, который я ему дал на немецком и русском языках. Он, однако, не обращал внимания на мои писания и управлял крестьянами по лифляндскому обычаю. Оттого-то и запустело мое поместье. Тогда я попросил боярина Семена Курцова, ведавшего охотничьих птиц, соколов и орлов: «Поедем вместе со мной и с этим Эвертом в Разрядный приказ, разберемся». — «Не надо ехать, моей бумаги хватит!» — ответил Семен Курцов и тотчас же приказал написать «память», как обычно, она была написана так: сначала на их языке «Лета», т. е. anno, и так как по русскому обычаю счет ведется от сотворения мира, то они пишут «лета 7000» и несколько сотен. Потом идет изложение дела, например: «Никита Фуников, уравняй этого нововыезжего немца с теми, кто ему в версту». Или:
«Путило Михаилович и ты, Василий Степанович. По указу великого князя дайте этому нововыезжему немцу поместья 150 четвертей в московских городах или уездах, чтобы не было пусто». Потом стоит число месяца «того же лета», потом день. Возле, совсем рядом с числом, дьяк пишет свое имя. Эта память остается на Казенном дворе. Все памяти подклеиваются одна к другой и наматываются в столпики. Столпики остаются в Поместном приказе.
Когда отравили великую княгиню Анастасию Романовну, великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли на Москву в золоченой карете; великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем эту женщину и сказал ей: «Если ты поможешь моей царице, мы пожалуем тебя на всю твою жизнь половиной доходов с Юрьевского уезда в Лифляндии». И великая княгиня просила: «Ты же можешь помочь мне. Помоги же!» Но великая княгиня умерла, и женщина эта была обратно отвезена в Лифляндию. Уезжая, она подарила мне свой двор со всем своим хозяйством, так как я был дружком ее дочери. Теперь она с дочерью живет в Риге.
На этом дворе я посадил своего слугу Альбрехта, который шинковал исполу. Я выдал ему купчую, как будто бы я продал ему этот двор. И ошибся. Этот Альбрехт рассудил так: «У меня на руках купчая; с ней я могу принудить моего господина и оттягать от него двор». У меня же был верный друг Адриан Кальп, лифляндский дворянин. У нас с ним был уговор: в случае смерти кого-либо из нас один должен наследовать другому. Альбрехт противу моей воли и без моего ведома поехал во двор, схватил Адриана Кальпа за горло и отнял от него завещание; самого его выкинул за ворота и вопреки моей воле остался жить во дворе Адриана Кальпа. Но Адриан Кальп не стал разбираться. Ибо давно думал о побеге. Он собрал золото и бежал, но по дороге скончался от чумы и был при дороге похоронен. Альбрехт же был скоро убит, купчая на дом и мое завещание пропали, а завещание Кальпа нашлось, и дом таким образом перешел ко мне, где я поставил еще один шинок.
А Фромгольд Ган, который вышел со мною из Лифляндии в Москву и был со мною дружен, начал действовать по другому плану. Он написал челобитье, передал его на Казенный двор Григорию Локурову; в этом челобитье он просил разрешения креститься по русскому обряду. Для московских господ великая радость, когда иноземец крестится и принимает русскую веру: обычно они старательно ему в этом помогают, считая, что они правовернейшие христиане на земле. Обыкновенно они же бывают и крестными отцами и из казны выдают новокрещеным крестильный подарок и злотые, а также всячески помогают ему в дальнейшем.
Когда Фромгольд Ган пребывал, как полагается, шесть недель в монастыре, где его поучали и наставляли в русской вере, он прислал ко мне из монастыря с просьбой доставить ему лютеранскую Библию. В этом я, конечно, не мог ему отказать. Но когда он вышел из монастыря и крестился, он получил крайне незначительный крестильный подарок, потому что не догадался попросить в крестные отцы настоящих бояр. А позже он был отчаянно побит в своем собственном имении своими же соседями — служилыми людьми, с которыми он затеял неразумное дело.
Он жил постоянно на своем дворе в имении; а когда запустошил поместье, то рассчитывал получить другое. Но это ему не удалось, ибо, кто хочет иметь поместье, тот должен иметь деньги. Надо смазать сковороду маслом, коли хочешь испечь себе пирог, не то пирог прилипнет и подгорит. Если уже нет денег, можно использовать и другие средства, но для того надо иметь неплохую смекалку!
Фромгольд Ган, крестившись по русскому обряду, не мог уже бывать в нашем обществе. Так как нигде ему не было места — он, раздосадованный, собрал своих людей и, пользуясь моим отсутствием, пришел на один мой двор и силой забрал все, что там было, — все яровое и весь хлеб. Известие о том я получил и тотчас же совсем налегке, с одним только слугой, я пустился в путь и пришел к нему на двор так неожиданно, что он не успел надеть кольчугу. И прежде, чем он стал к ответу, я уже порешил дело: выгнал его с моего двора и взял у него некую сумму денег на некоторое время. Так я вернул свое, а он должен был брать в долг хлеб на моем дворе, когда во время голода нуждался в нем.
В конце концов село, ранее Фромгольду принадлежавшее, я отнял и променял Иоганну Таубе на деревню Спицино, расположенную в одной миле от Москвы. Эта деревня была приписана к подклетному селу великого князя Воробьева и была продана Иоганну Таубе с согласия шурина великого князя Никиты Романовича. Это место служило «для прохлады». Здесь я держал лошадей, чтобы иметь их под рукой, когда будет нужно.
