Жанна вошла с выражением королевы, которую занесло на скотный двор, и по ее холодному взгляду, по тому, как нехотя она подставила щеку для поцелуя, сразу стало ясно: не ошибся. Доченька заявилась не с пальмовой веткой в клюве.
— Обедать будешь? — предложил я, сделав вид, что не заметил ее кислого выражения.
— Нет. Я ненадолго.
— Кофе?
Она капризно выпятила губу.
— У тебя же ведь нет без кофеина? Хотя ладно, давай.
Спасибо, осчастливила.
Я сварил кофе, разлил по чашкам, достал сахар и коробку конфет, которые Жанна проигнорировала. Отпив глоток, поставила чашку на блюдце и уставилась на нее так, словно хотела просмотреть дыру. Это начало действовать на нервы. Как будто по приговору суда приехала и молча отсиживает время.
— Послушай, дорогая моя, если ты хотела о чем-то поговорить, начинай. Вряд ли я догадаюсь сам. Тебя матушка прислала?
— Нет, — она подняла на меня глаза цвета питерского неба. — То есть сказала, что вы разводитесь, но это ваше дело. Давно надо было.
— Надо, но как-то не горело, — я пожал плечами. — И потом, пока тебе не исполнилось восемнадцать, это было слишком напряжно.
— А что, теперь вдруг загорелось? У тебя?
— Ты хочешь спросить, не собираюсь ли я жениться? Нет, не собираюсь. В обозримом будущем — точно. Просто решил превратить де-факто в де-юре.
По правде, в эту сторону я вообще не думал. В сторону гипотетической женитьбы. Но в какой-то момент отчетливо почувствовал себя… связанным, что ли? И захотелось от этого освободиться. Из-за Нади? Возможно. Но вовсе не потому, что прямо так хотел на ней жениться. Да, я знал о ней такие вещи, которые женщины обычно не рассказывают своим мужчинам и которые мужчины вряд ли хотели бы знать о своих женщинах. Мне это было безразлично. При одном условии: что все осталось в прошлом. Для нее — не осталось. А значит, и все прочее не имело смысла.
— Ну, это тоже твое дело, — Жанна нетерпеливо поморщилась. — Хотя ты мужчина еще нестарый, интересный, с квартирой и машиной. Мог бы и найти кого-нибудь. Я о другом хотела поговорить. Сначала думала позвонить, но так получилось, понадобилось кое-что забрать в Питере и отвезти в Хельсинки. Вот и решила заехать. Ты в курсе насчет Мишлена?
У меня заныло под ложечкой — что еще там с Мишкой? Он звонил недели две назад, все было, вроде, в порядке. В ноябре должен был уйти на дембель.
— Нет. Что случилось?
— Это придурок решил остаться служить по контракту. Прапором, блин! А потом, возможно, поступить в военное училище. Видимо, еще не успел донести до тебя эту радостную весть. Даже странно. Тебе должен был первому сообщить, по идее.
Ее слова сочились таким ядом и злостью, что стало не по себе.
— Послушай, ты так говоришь, как будто он в гейский публичный дом контракт подписал.
— Знаешь, наверно, лучше бы туда, — я узнал эту брезгливую гримаску, оставшуюся с детства. — Не ожидала от него такой тупости.
— Понятно, — спокойно кивнул я. — То есть я, мой отец, мой дед — все тупицы. Вместо того чтобы купи-продай или поди-укради, тупо защищали свою страну. Конечно, лучше быть блядью.
— Ой, па, ну давай без этого пафоса идиотского, — скривилась Жанна и процитировала с подвывом, так противно, что руки зачесались отвесить хорошую затрещину: — «Есть такая профессия — родину защищать»[1]. Защитники!
— Знаешь… — я встал, подошел к окну и отвернулся, чтобы не видеть ее лица. — Быть офицером всегда было почетно. Да, именно защищать родину — это было почетно. «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя»[2]. Даже в советские времена. А в поганые девяностые вдруг стало стыдно. Стыдно сказать, что ты военный. Мне — нет. Никогда не было. Но многим — да.
— Стыдно — это когда здоровенный мужик не может семью обеспечить, — ее голос и слова были похожи на наждак. — Много тебе твоя родина дала, за которую ты душу положить собирался? Полжизни в лесу, ни кола ни двора и три копейки денег. Мать рассказывала, как ты еще в училище в увольнениях по ночам вагоны разгружал, чтобы вам было на что жрать. И как на заставах собаки больше мяса получали, чем в офицерский паек входило. А уж сколько ты нам денежек присылал — офигенская сумма! И ясно ведь, что не от жадности, что больше не было. Последнее от себя отрывал — спасибо, конечно, но нормальные люди больше за день тратят.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ох, как часто я это слышал от Полины в последние годы. То, что сейчас ее слова повторяла Жанна, — в этом не было ничего удивительного. Скорее, закономерно. Яблочко от лошади… Но Мишка, стервец… Удивил, да. Но почему не позвонил, не посоветовался? Или побоялся, что начну отговаривать?
— Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь разницу между родиной и сволочным государством, — я повернулся к ней. — Государством, которое до сих пор так и не дотумкало, что тот, кто не хочет кормить свою армию, будет в итоге кормить чужую. И если этого до сих пор не произошло, то только из-за тупых идиотов, которые за три копейки денег почему-то все-таки стараются этого не допустить. Ну идиоты же, что с них взять, кроме анализов? Чтоб тебе было понятнее, между родиной и государством такая же разница, как между эротикой и порно. Эротика — про людей и про чувства. Родина — тоже. А порно — про члены. Или про членов. Различных государственных органов. Которые принимают решения, что военные должны быть сыты своим патриотизмом, нехрен их баловать. Пусть сосут… лапу.
— Короче, — Жанна встала, — я надеялась, что ты с ним поговоришь. Попытаешься переубедить. Исходя из своего опыта. А ты, смотрю, только рад. Ну как же, продолжатель славной пограничной династии Лактионовых. А он потом еще какой-нибудь дуре жизнь сломает. Которая поверит, что с милым рай в шалаше. Да таким, как вы, надо законодательно запретить жениться и размножаться.
— На выход! — кивнул я в сторону двери.
— Я и сама уйду, — она сощурилась так, что глаза превратились в две узкие щелочки, а лицо стало напоминать жуткую маску. — О чем с тобой разговаривать? Мать права. Каким ты был солдафоном, таким и остался. Ать-два, левой-правой. От забора до обеда. Как только она тебя терпела столько лет?
— Ну да, прямо святая мать Полина. Знала б ты…
Тут я прикусил язык, потому что едва не сказал кое-какой правды об этой почетной святой великомученице нашего королевства. Ну уж нет, не хватало еще опуститься до ее уровня. Пусть копошатся там без меня.
Жанна развернулась и пошла в прихожую, вколачивая в паркет каблуки. Открылась дверь, захлопнулась. Я залпом допил остывший кофе, сварил еще, сдобрил изрядной порцией коньяка. А потом взял телефон и нашел в контактах номер. Не Мишкин, конечно, какие гаджеты на заставе. Начальника Благовещенского погранотряда. Лактионов я — или где?
[1] «Есть такая профессия — родину защищать» — цитата из кинофильма "Офицеры"
[2] «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» — Евангелие от Иоанна 15:13
=41
Знакомы мы с ним не были, но граница — свой особый мир, где все связано. И мы с ним — тоже. Даже не через шесть пресловутых рукопожатий, а всего через одно. Через бывшего командира отца — начальника погранзаставы в Ахалцихе. Как оказалось, они поддерживали отношения и после того, как мы перебрались в Прибалтику. Созванивались, изредка встречались, когда оба вышли на пенсию. Я с ним увиделся только на похоронах отца и был очень удивлен, поскольку Иван Сергеевич жил в Архангельске — не ближний свет.
«Звони, не пропадай, — попросил он. — Ты вот не помнишь, а кто тебя на коня первым посадил? Дядя Ваня».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я звонил, поздравлял с праздниками. Последний раз — с двадцать третьим февраля, за два дня до смерти матери. Как раз тогда и рассказал, что Мишка служит в Приамурье.
«Да ты что?! — удивился он. — Здорово. Еще один наш, погранец. Запиши телефончик прямой командира Благовещенского пого, на всякий случай. То есть Амурской управы, чтоб их разорвало. Вдруг пригодится. Если что, на меня сошлешься».
