На главной виселице висела какая-то бесформенная масса, обезображенный труп, почерневший, покрытый запекшейся кровью и слоем свежей беловатой пыли. У трупа отсутствовала голова, поэтому он был повешен за ноги. Но всегда изобретательный народ заменил голову пучком соломы и поверх него надел человеческую маску, а какой-то насмешник, знавший привычки адмирала, всунул в рот ей зубочистку.
Вся эта процессия из разряженных вельмож и прекрасных дам, двигавшаяся мимо почерневших трупов и длинных грубых перекладин виселицы, представляла собой жуткое, причудливое зрелище, напоминавшее картину Гойи. И чем шумнее выражалась радость посетителей, тем резче противоречила она мрачному безмолвию и мертвой бесчувственности трупов, которые служили предметом для насмешек, приводивших в дрожь самих насмешников.
Многим было тяжело смотреть на эту страшную картину, и в группе обращенных гугенотов выделялся своею бледностью Генрих Наваррский: как ни умел он владеть собой, какой бы способностью скрывать свои чувства ни наградило его небо, он все же не мог выдержать. Пользуясь тем обстоятельством, что от этих человеческих останков шел невыносимый смрад, Генрих подъехал к Карлу IX, остановившемуся вместе с Екатериной перед трупом адмирала.
– Сир, – сказал он, – не находит ли ваше величество, что этот жалкий труп пахнет очень скверно и что не стоит здесь оставаться дольше?
– Ты так думаешь, Анрио? – сказал Карл IX, глаза которого горели жестокой радостью.
– Да, сир.
– А я держусь другого мнения: труп врага всегда пахнет хорошо!
– Сир, – вмешался в разговор Таван, – если вы знали, что мы поедем навестить адмирала, то вашему величеству следовало пригласить Ронсара, вашего учителя поэзии: он тут же составил бы эпитафию старику Гаспару.
– Можно обойтись и без него, – ответил Карл IX, – составим ее сами… – И, подумав одну минуту, сказал: – Ну, например, послушайте вот это:
Вот адмирал, – когда б вы были строги,То чести бы ему не оказали вы, —Он опочил, повешенный за ноги,За неименьем головы.
– Браво, браво! – закричали дворяне-католики, тогда как обращенные гугеноты молчали, нахмурив брови.
Генрих в это время болтал с Маргаритой и герцогиней Невэрской, делая вид, что не слышал королевского экспромта.
– Едем, едем, сын мой! – сказала Екатерина, начиная чувствовать себя нехорошо от этого зловония, заглушавшего все ароматы духов, которыми она была опрыскана. – Едем. «Нет такой хорошей компании, которая бы не расходилась». Простимся с адмиралом и едем в Париж.
Она иронически кивнула головой адмиралу – так, как прощаются с хорошим другом, – заняла место в голове колонны и выехала на прежнюю дорогу, а за нею последовала вся процессия, двигаясь мимо трупа Колиньи.
Солнце уже спускалось к горизонту. Толпа хлынула вслед за их величествами, наслаждаясь великолепием королевской процессии во всех ее подробностях; вместе с толпой ушли и жулики; таким образом, минут через десять после отъезда короля уже не оставалось никого близ изуродованного трупа адмирала, овеваемого лишь набежавшим вечерним ветерком.
Говоря «никого», мы ошибались. Какой-то дворянин на вороной лошади, очевидно, не успевший из-за присутствия высоких особ хорошенько рассмотреть бесформенный и почернелый человеческий обрубок, остался позади и с удовольствием разглядывал цепи, крюки, каменные столбы – словом, виселицу со всеми ее приспособлениями, которые ему, приехавшему в Париж лишь несколько дней тому назад и не знавшему усовершенствований, свойственных столицам, казались, несомненно, верхом самого ужасного безобразия, какое только может придумать человек.
Читатель, конечно, догадался, что этот дворянин был Коконнас. Изощренный глаз одной из дам напрасно искал его в процессии и, пробегая по ее рядам, не находил.
Но Коконнаса разыскивала не только дама. Другой дворянин, заметный по своему белому колету и изящному перу на шляпе, посмотрев вперед, затем по сторонам, вздумал посмотреть назад, где сразу увидел высокую фигуру Коконнаса и богатырский силуэт его коня, резко выступавшие на фоне неба, окрашенного последними лучами солнца в багряный цвет.
Тогда дворянин в колете из белого атласа свернул с дороги, по которой двигалась процессия, и, сделав круг по маленькой тропинке, вернулся к виселице.
Почти сейчас же дама, в которой мы узнаем герцогиню Невэрскую, как мы признали Коконнаса в высоком дворянине на вороном коне, подъехала к Маргарите.
– Маргарита, мы ошибались обе, – сказала она. – Пьемонтец остался позади, а Ла Моль поехал за ним следом.
– Дьявольщина! – смеясь, ответила Маргарита. – Из этого что-нибудь да выйдет. Признаюсь, я бы не без удовольствия отказалась от своего мнения о нем.
Маргарита обернулась и увидела Ла Моля в то время, как он производил вышеописанный маневр.
Тут же обе принцессы решили оставить королевскую процессию, благо им представлялся удобный случай: в это время процессия делала поворот, минуя проезжую дорожку, обсаженную широкой живой изгородью, причем дорожка заворачивала в обратную сторону и проходила в тридцати шагах от виселицы. Герцогиня Невэрская шепнула что-то на ухо командиру своей охраны, Маргарита сделала знак Жийоне, и все четверо, проехав некоторое расстояние по этой проселочной дороге, спрятались за кустами изгороди, ближайшими к тому месту, где должно было произойти событие, видимо, возбуждавшее в дамах сильное желание быть его зрительницами. Как мы сказали, их отделяло шагов тридцать от того места, где восхищенный Коконнас самозабвенно жестикулировал перед трупом адмирала.
Маргарита сошла с лошади, за ней герцогиня Невэрская и Жийона; командир тоже спешился и взял в руки поводья от четырех лошадей. Густая зеленая трава служила для трех женщин троном, которого так часто и безуспешно добиваются принцессы. Просвет в изгороди позволял им видеть все.
Ла Моль уже закончил свой кружной путь, подъехал к Коконнасу сзади и, протянув руку, хлопнул его по плечу. Пьемонтец обернулся.
– О-о! Так это не сон?! – воскликнул Коконнас. – Вы все еще живы?
– Да, месье, я еще жив, – ответил Ла Моль. – Не по вашей вине, но я живу.
– Дьявольщина! Я вас узнал, несмотря на вашу бледность, – ответил Коконнас. – Когда мы виделись в последний раз, вы были порумянее.
– И я вас узнаю, несмотря на ваш желтый рубец через все лицо; когда я наносил его, вы были побледнее.
Коконнас закусил губу, но, видимо, решив продолжить разговор в ироническом тоне, сказал:
– Не правда ли, месье де Ла Моль, забавно, особенно для гугенота, видеть адмирала повешенным на железный крюк! Ведь есть же такие изуверы, которые обвиняют нас, будто мы избивали даже грудных младенцев – гугенотиков.
– Граф, я больше не гугенот, – ответил Ла Моль, склоняя голову, – я имею счастье быть католиком.
– Вот так так! – воскликнул Коконнас и расхохотался. – Вы обратились в истинную веру? О, ловко сделано!
– Месье, – продолжал Ла Моль, все так же серьезно и вежливо, – я дал обет перейти в католичество, если спасусь от избиения.
– Граф, – ответил Коканнас, – ваш обет очень благоразумен, и я вас поздравляю. Может быть, вы дали и другие обеты?
– Да, я дал и другой обет, – ответил Ла Моль совершенно спокойно, поглаживая шею своей лошади.
– Какой же?
– Повесить вас вон там, над адмиралом Колиньи, на том гвоздике, – он точно ждет вас.
– Живьем, как есть? – спросил Коконнас.
– Нет, месье, сначала я пропущу свою шпагу сквозь ваше тело.
Коконнас побагровел, глаза его сверкнули зеленым огоньком.
– Взгляните на этот гвоздик, – ответил он с издевкой.
– Да, ну и что же – этот гвоздик?
– Вы не доросли до него, мой миленький дворянчик, – ответил Коконнас.
– Я встану на вашу лошадь, мой великан-человекоубийца! – возразил Ла Моль. – Неужели вы воображаете, мой дорогой граф Аннибал де Коконнас, что можно убивать безнаказанно, пользуясь тем благородным и почетным случаем, когда сто против одного? Нет! Нет! Приходит день, когда враги снова встречаются, и думается мне, что именно сегодня – такой день! Меня очень подмывало раздробить вашу башку выстрелом из пистолета, но, увы, я был бы не в силах хорошо прицелиться, потому что у меня дрожат руки из-за ран, которые вы нанесли мне так предательски.
– Мою башку?! – прорычал Коконнас, спрыгивая с лошади. – Ату его, ату! Слезайте, граф, и обнажайте шпагу!
И Коконнас выхватил свою шпагу.
– Мне послышалось, что твой гугенот назвал его голову башкой, – прошептала герцогиня Невэрская на ухо Маргарите. – Разве, по-твоему, он некрасив?
– Очарователен! – смеясь, ответила Маргарита. – И я вынуждена сказать, что в пылу гнева Ла Моль был несправедлив. Но тс-с! Давай смотреть!
Ла Моль спешился с той же быстротой, как и его противник, снял свой вишневый плащ, бережно положил его на землю, вынул шпагу и стал в позицию.
