Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поддержание личной репутации было для Вильгельма особенно важно из-за его уязвимости в отношениях с русскими элитами. Уязвимость эта, в частности, касалась финансов. Поскольку в России не существовало системы коммерческих банков, которые ссужали бы предпринимателей средствами на ведение дела, деньги приходилось одалживать у частных лиц. В результате деловые отношения тесно переплетались с личными и семейными и кредитоспособность заемщика зависела от его репутации порядочного человека[417]. Одним из кредиторов Вильгельма был Погодин. В 1840 году Вильгельм писал, что должен Погодину 1900 рублей серебром[418]. В октябре 1842 года его долг супруге Погодина Елизавете Васильевне (племяннице жены Вильгельма) выражался в ломбардных билетах на сумму 7000 рублей[419]. В декабре 1842 года он просил Погодина о недельной отсрочке по выплате займа, потому что ожидал выплат от своих собственных должников[420]. В марте 1846 года долг Вильгельма Погодину составлял 10 000 рублей ассигнациями[421]. В апреле 1848 года он подсчитал, что должен Погодину 8350 рублей ассигнациями, тогда как Погодин в свою очередь должен был ему 921,11 руб. ассигнациями[422]. В декабре 1848 года Вильгельм просил еще об одной отсрочке: все наличные у него на тот момент деньги нужны были, чтобы заплатить за получение товара[423]. Схожие письма сохранились и от 1850-х и 1860-х годов. Заимодавцы середины XIX века часто вписывали в договоры о займе, будто бы процент по кредиту составлял всего 6 процентов – такова была максимальная разрешенная законом ставка. На самом же деле они взимали с должников гораздо больше[424]. Погодин этим не злоупотреблял и брал с Вильгельма не более дозволенных по закону 6 %, что прекрасно иллюстрирует экономическую ценность доброй репутации Вильгельма и его личных связей. В то время как Розенштраух прилагал все усилия к поддержанию собственной кредитоспособности, у него не было почти никакой возможности заставить знать, бравшую его товары в кредит, вернуть ему долг. Например, в 1820 году князь Барятинский приобрел шоколада, духов, карандашей, штопоров и прочих товаров на сумму 200 рублей; десятью годами позже Вильгельм все еще писал вдове князя подобострастные письма, умоляя ее – на чистом французском языке – заплатить за покупки мужа[425].
Помимо этих финансовых взаимоотношений, уязвимой точкой Розенштрауха была его зависимость от легко поддающегося стороннему влиянию правосудия. Один уроженец Британии, посетивший Москву в 1837–1838 годах, слышал следующую историю. В магазин Розенштрауха явился генерал и попросил показать ему несколько колец с бриллиантами. После генерала вошел подученный им нищий бродяга и отвлек внимание на себя. Когда спокойствие было восстановлено, оказалось, что одного из колец недостает. Розенштраух справедливо обвинил генерала в краже, но не только не добился правосудия, но и, более того, был оштрафован на две или три тысячи рублей за клевету на генерала[426]. Правдив этот рассказ или нет, он достоверно передает ощущение незащищенности купцов, подобных Розенштрауху.
Из-за слабости финансовой и судебной систем участие в кредитных операциях представляло собой риск для всех участвовавших в них сторон. Заимодавцы, не пользующиеся значительным личным влиянием в обществе, были практически бессильны по отношению к злостным неплательщикам. Они могли защитить себя, выставив жесткие условия выплаты, но это было чревато либо разорением должника, либо тем, что, пытаясь избежать разорения, должник прибегнет к сутяжничеству. Все эти факторы – неблагоприятные для Розенштрауха условия кредитования, невозможность взыскания долгов, судебные тяжбы – сошлись воедино в 1860-х годах и привели состоятельное некогда семейство к разорению.
Падение дома РозенштрауховНепосредственной причиной обрушившихся на Розенштраухов несчастий, как кажется, был промах старшего сына Вильгельма, Фридриха (род. 1816). Следуя по стопам своего отца, относившегося к нему как к младшему партнеру, Вильгельм сделал Фридриха заместителем прусского консула в Москве и помощником в семейном торговом деле. Однако Фридрих, судя по всему, не обладал отцовским и дедовским консерватизмом в отношении религии, денег, семьи и положения в обществе. Фридрих значительно лучше, чем его отец и дед, вписывался в культуру и нравы образованного слоя русского общества, но, возможно, именно поэтому ему недоставало навыков выживания, определявших успех иммигрантов средней руки.
Одним из немногих документов, проливающих свет на характер Фридриха и его взаимоотношения с отцом, является длинное письмо, написанное им (по-русски) М.П. Погодину по поводу горького раздора в семье. В марте 1847 года Фридрих, тогда тридцати одного года от роду, писал «любезнейшему Михаилу Петровичу», пытаясь оправдать перед ним свои поступки. Послание начинается гневным обличением отцовской склонности к нравоучениям, а также его религиозности:
Смотрите на меня глазами человеческими, снисходительными, а не чрез призму религии, как смотрит на все людские дела батюшка; (я не говорю этим что человеку не нужна религия, – нет – счастлив тот кто ее имеет, и кому она служит в жизни путеводителем, но как часто строго‐религиозные люди требуют от других того, что превышает их силы, не соответствует ни их возрасту ни полученному воспитанию): так со мною было издавна: от двадцатилетнего юноши батюшка требовал степенности 40-летнего мужа; скрытность и охлаждение к нему с моей стороны были плодами его строгих правил, той же причине припишу и шалости мои[427].
Источником конфликта, объясняет Фридрих, были деньги. Подобно многим другим юношам из зажиточных семей дореформенной Москвы, он жил не по средствам, потому что стремился жить красиво и не отставать от равных себе[428]. Отец его тоже брал деньги в долг, но только на нужды дела, и потому не спускал сыну подобного поведения:
Судя по себе, ему казалось удивительным, что я не мог довольствоваться получаемым моим жалованием (самый значительный оклад который я получал не превышал 500 р. сер.) в то время, как многие семейства существуют с меньшим; я же, разумеется по легкомыслию, не мог отставать в издержках от своих товарищей, не зная нужд, избалованный в своих привычках, я не знал цены деньгам, издерживал свой доход и делал долги.
В восемнадцать лет Фридрих работал на Фердинанда (Федора Львовича) Глогау – купца, бывшего тогда консулом Вольного города Франкфурта и женатого на сестре зятя Вильгельма, Кинена[429]. В течение этого времени он «не получал жалованья, а имел из дому карманных денег 5 р. асс. в месяц, в которых должен был ежемесячно отдавать батюшке отчет». Вильгельм отказывался понять, что этой суммы было недостаточно; напротив, «воспоминая свою собственную юность он мне утверждал что сам, в мои лета получал не более». Положение усугублялось по мере того, как Фридрих набирал долгов, которые Вильгельм скрепя сердце оплачивал. Фридрих отвергал всякое предположение о том, что живет не по средствам:
Вы знаете меня, Михаил Петрович, много лет! <…> Одну слабость имел я <…> Любил блеснуть сначала галстуком, новомодным пальто а потом лошадьми, экипажем, но непростительна ли была в [мо]лодом человеке такая слабость, и многого ли бы она стоила батюшке, когда бы с моей стороны все могло было делаться не скрытно, пред его глазами и как то делали прочие мои товарищи.
Отчаявшись, Вильгельм послал Фридриха в Гамбург, но снабдил его слишком малой суммой на расходы и такой «двусмысленной рекомендацией», что найти работу с ней не представлялось возможным: «Скажите, Михаил Петрович, взяли бы Вы для помощи в каком‐нибудь деле, тридцатилетнего человека, о котором отец его отзывается двусмысленно, и которого он, после десяти лет, которые он был при нем, обязал послать в свет, собственными силами отыскивать пропитание?» В довершение всего родители отказались верить, что единственная причина, по которой он нынче сидел без дела в Гамбурге, заключалась в отсутствии у него денег на переезд куда бы то ни было еще. Поэтому они отказывались и выслать причитающиеся ему деньги и даже пытались сделать так, чтобы его выставили из гостиницы:
По поручению батюшки, Г. Фишер с которым он в торговых сношениях, призвал к себе хозяина гостиницы, в которой я живу, и сообщил ему что батюшка обо мне ничего не хочет знать, что деньги, которые ему следуют за квартиру, стол, отопление и проч. он должен счесть потерянными, потому что я никакого состояния не имею, и ни откуда денег ожидать не могу. Далее батюшка, непростительным образом, очерняет Г. Фишеру и чрез него хозяину трактира моего, женщину, совершенно с своей стороны невиновную в моих теперешних несчастных отношениях к семейству моему.
Это была еще одна больная мозоль Фридриха: то, что Погодин, очевидно, назвал «преступной страстью» к «чужой жене, с которой живу». Фридрих жил в одной гостинице с женщиной по имени МКЛ, с которой он до того в течение пяти лет виделся в Москве почти ежедневно и которая в то время намеревалась поступить в театральную труппу города Лейпцига. Это описание подходит Марии Карловне Леоновой (1818–1912), замужней певице, выступавшей в Большом театре в Москве с 1842 по 1847 год прежде чем оставить Москву «в силу семейных обстоятельств», как об этом деликатно выразился один автор, и начать выступать в Гамбурге и других немецких городах[430]. Понятно, что отец Фридриха, памятуя о браке собственных родителей, неодобрительно отнесся к связи сына с замужней актрисой. Подозрения, высказываемые родителями и Погодиным, выводили Фридриха из себя: «Никакой страсти, наиболее преступной в связи моей с МКЛ нет. <…> как больно мне видеть несправедливые преследования батюшки, Вы себе не можете представить»[431].
- Принудительный менеджмент а-ля Макиавелли. Государь (сборник) - Гектор Задиров - Образовательная литература
- Голая обезьяна (сборник) - Десмонд Моррис - Образовательная литература