Весной в имение пришло письмо о смерти боярина Кошкина, чье место в Разбойном приказе занял Малюта Скуратов, а также о том, что королева Англии от убежища в России отказалась. Все прочие правители, в том числе и султан Селим Второй, пока отмалчивались.
Дочка тем временем уже округлилась женскими формами, вполне справно болтала на непонятной тарабарщине и даже исхитрилась начать переписку с далеким женихом. Стало ясно, что ехать — пора. И вот тут, чуть не под сборы в дальний путь, в княжество примчался гонец на загнанной до полусмерти лошади с царской грамотой. Почтовой. Иоанн требовал за казенный счет без промедления мчаться в столицу на перекладных. После подобного решительного приказа Андрею оставалось только поцеловать жену и детей и тут же прыгнуть в седло.
* * *
Александровская слобода встретила его густым снегопадом, столь долгим и щедрым, что дворня не успевала расчищать улицы и вывозить сугробы — что превышали местами частокол и лежали вровень с крышами амбаров. Лошадь ступала, проваливаясь в рыхлую белизну выше колена. Заметён оказался даже царский двор, подниматься по ступеням пришлось, раскидывая искрящиеся шапки. Зато внутри дворца было сухо и жарко, отчего Зверева бросило в жар — он явственно ощутил, как нос, щеки и лоб стремительно краснеют. Опричник при входе оказался незнакомым, и Андрей просто показал ему подорожную. Этого хватило — любой понимал, что казна стремительную гонку по триста верст в сутки просто так оплачивать не станет.
Спешка привела и к тому, что царя в этот раз князь Сакульский застал не в келье для приемов, а в личной светелке, у дорогого походного складня, что стоял на столе в изголовье узкой постели, накрытой ковром. Царь — лежал. Но не спал: стоило открыться двери, он повернул к гостю голову, жестом отпустил опричника:
— Прости, что так встречаю. Отчего-то суставы разболелись столь сильно, что шелохнуться больно. Топят слуги, топят, но и жар не помогает.
— Краснеют?
— Что? — не понял Иоанн.
— Суставы краснеют? На коже покраснения есть?
— Вроде как да… Не приглядывался.
— Не печи надобно топить, а суставы медом с перцем мазать, — покачал головой Зверев. — И лежать нельзя. Зарастут — будет только хуже. Еще больнее. Посему нужно двигаться, даже если болит. Или смириться с полной неподвижностью.
— Все советы твои, княже, отчего-то с пытками связаны. Душа страдает — жертвуй, тело страдает — еще хуже мучайся.
— Опять намекаешь, что черным колдуном и слугой бесовским я являюсь? — усмехнулся Андрей, давно смирившийся с такой славой, благо на Руси колдунов все-таки не жгут.
— Ты сам завсегда сие показываешь, — болезненно поморщился царь. — Мед с перцем, сказываешь? Ну, коли так, вели сготовить, попробую. Но сам времени не теряй, в Богоявленский монастырь мчись. Найди там митрополита Филиппа да обратно в покои митрополитские доставь. И вели служить, как прежде, в Успенском соборе.
— Я? Бесовское отродье? — вскинул брови Зверев. — Должен митрополита в митрополицкое и на кафедру? Прости, государь, но, может статься, хоть пояснишь, что творится ныне? А то как бы не напортачил я по незнанию!
— Тут все просто, княже, — тяжело вздохнул Иоанн. — Кровь в начале года пролилась. Знал я о ее неизбежности, тянул как мог, в опричнину те земли выбирал, где уделов боярских поменьше, но и до них срок дошел. В Коломенском возмутились князья, жалованных грамот брать не стали, опричников погнать пытались и тем сечу затеяли. И побилось в той брани знатных князей семеро, да холопов, что им помогали, еще двадцать душ, да дьяков и монахов пять человек, простого же люду за хозяев своих вступились в Губине сорок человек, да в Мавеищене больше восьми десятков, да в Ивановичах три десятка. В Бежецком углу без малого восемьдесят.
— Ого! — охнул Зверев. — Жестоко.
— Токмо начало. В поместье Федоровском четыре сотни разом были побиты. По сыску еще двадцать шесть за затею сего бунта наказаны.
— Усекновением головы, — понимающе скривился Андрей.
— Ты не думай, я злобой и страхом покорности не выбиваю! — весь аж передернулся Иоанн. — Один Бог на небе, един царь на земле! Кто волею своей мне служить обещается, тех привечаю, кто не желает, тем дозволяю жить по своему желанию, средь единомышленников, но от меня и слуг моих подальше. И токмо бунтари открытые, упрямцы, сами первыми кровь проливающие, от меня соразмерную кару получают! Дело же мое по укреплению державы и полного в ней единения не токмо ты, да Хворостинин, да Воротынский ныне поддерживают. Во благо общее от вольностей удельных князья Черемисин и Караулов отказались, князь Трубецкой и братья князья Нащокины, Бельский и Черкасский, князь Василий Барбашев-Суздальский! Многие знатные бояре понимают, что благое дело я творю, и на мою сторону в сем перешли! Однако же есть и охальники, меня пред митрополитом оговорившие, противники пустые всего нового, корыстники, не желающие во общее благо крохой поделиться!
— Верю, в опричнину многие знатные люди перешли, — согласился Андрей. — Она все же расширяется, а не усыхает. Но при чем тут митрополит?
— После беды сей я к нему на службу пришел. Филипп же у меня покаяния не принял, благословения не дал, излишней жестокостью укорил и из храма выслал. Я к нему на новой неделе опять на службу прискакал, подошел за благословением. Он вновь отказал. Я, смирение свое выказывая, снова и снова приходил. Однако же на последней службе, в Новодевичьем монастыре, он прямо во время молитвы начал мне и слугам моим укоры раздавать. Я сгоряча словами хульными ответил. Так и разошлись.
— А не проще было к любому другому попику зa благословением обратиться? — не понял Зверев.
— Любой и рад бы, но раболепны они и сильному мира любой грех отпустить способны. Мне же искреннее прощение и отпущение от истинно божьего человека надобно. Разве не понимает он, ради чего я стараюсь? Разве не видит, что истинный бунт я усмирял, измену искоренял? Отчего же столь ожесточился? Почему прощения вынужденному деянию моему у Господа не испрашивает?
— Так я должен взять у него для тебя благословение?
— Не дослушал ты, княже, — простонал царь. — Некие слуги с излишним своим усердием вместо смирения решили гнев на святого старца обрушить. Суздальский епископ Пафнутий, боярин Василий Тёмкин, архимандрит Андроникова монастыря Феодосий и дьяк Дмитрий Пивов, да еще соловецкий игумен Паисий затеяли трибунал над митрополитом учинить. И учинили! Церковный суд в ноябре собрали и под обличениями новгородского архиепископа Пимена в колдовстве его единогласно обвинили, звания митрополита лишили. Он же, назвав суд сей лживым, мантию, клобук и жезл им бросил и тем же днем уехал в Богоявленский монастырь.
— Новгородский архиепископ лишает митрополита звания за хулу на тебя? — изумился Андрей. — Что-то раньше в Новгороде такой преданности, мягко говоря, не наблюдалось.
— Поезжай в монастырь, верни митрополита на святительское место, — подвел итог Иоанн. — Хочу, чтобы митрополитом он был! Сам видишь, кроме тебя, будь ты хоть трижды колдун, сие исполнить некому. Иерархи церковные его свергают, слуги мои верные его ненавидят. Мне же от него прощение и благословение получить надобно. По совести благословения, искреннего. На каковое, кроме Филиппа, никто не способен. Поезжай, хочу в службу новую на кафедре Успенского собора его видеть. Где людишки ничтожные святого опозорить пытались, там пусть и служит для их вящего позора.
— Вели тогда мне сани заложить, — потребовал Зверев. — На заднице мозоль уже от седла, и два дня не спавши.
— Велю!
В санях было хорошо. Разлегшись на брошенной поверх толстого слоя сена овчине и накрывшись медвежьей шкурой, Андрей закрыл глаза — а открыл уже во дворе монастыря, тоже изрядно занесенного снегом, в распряженном возке. Кучер тревожить покой знатного господина не посмел, но лихую тройку коней увел в теплую конюшню к яслям. Царская подорожная, которую никто не читал, но смысл которой все понимали, и здесь послужила отличной палочкой-выручалочкой. Через четверть часа князь Сакульский уже стоял в скромной келье инока: топчан, образ в углу и забранное слюдой окошко в побеленной стене.
— Здрав будь, святой человек, — кивнул Зверев. — Чего же ты без царского разрешения из митрополитов смылся? Собирайся, обратно поехали. Кафедра церковная по тебе скучает.
— Ты как с митрополитом разговариваешь, басурманин безбожный! — возмутился Филипп.
— Ты, дружище, уж определись, кто ты есть на деле? — рассмеялся Андрей. — Коли митрополит, то в собор Успенский отправляйся. Коли инок простой, то смирение выказывай, а не гнев.
Князь прошелся по келье, попытался выглянуть в заиндевевшее окно. Ничего не разглядел, повернулся к Филиппу:
— Одного не пойму, святой старец, чего ты на Иоанна так взъелся? Вы же с ним, как близнецы-братья. Он, как во власть вошел, первым делом консерваторию и типографию открыл, ты, как митрополитом стал, тоже типографию у себя на дворе запустил. Он всеми хитростями техническими интересуется, оружие самое передовое изготавливает, литейные дворы строит, мельницы пороховые. Ты, я знаю, тоже мельницы водяные сооружаешь в своих землях, смердов механические сеялки использовать заставляешь. Ты печешься о том, чтобы простому люду жилось легче, чтобы бояре их не давили сверхмерно, и Иоанн тем же самым занимается. Он потому и в митрополиты именно тебя, своей честностью и святостью известного, потребовал, что честному человеку слуги честные нужны, а не рабы безвольные, льстивые и послушные. Что же за кошка между вами пробежала? Ты почему царю благословения не даешь? Разве не знаешь, что не по его вине кровь льется? Что бунтовщиков он властью законной усмиряет?
