Он осторожно отвел ее в дом, затем по лестнице в комнату, раздел и уложил в постель. Лег рядом, натянул одеяло и крепко прижал Анжелику к себе.
– Спи, – сказал Джордж.
Анжелика лежала с закрытыми глазами, сортируя сны. Хамиш умер, его больше нет, все кончено. Потянувшись к щекам, чтобы вытереть слезы, она почувствовала, как горят руки.
– Завтра тебе будет лучше, – сказал Джордж.
– Мне нужно тебе кое-что сказать, – ответила Анжелика. – У меня есть ребенок. Теперь ты можешь уходить.
Джордж лежал без сна и думал. У исполина обнаружилась исполинская сила. Каменный человек вручит ему корону, сделает императором, султаном, вознесет от сигар к святости. Возможностей больше, чем в лесу деревьев. Все и везде отныне будет его.
Джордж Халл избран, чтобы шагнуть за горизонт – без карты, компаса и шанса вернуться назад. Он смотрел на рассвет, и свобода страшила его так же сильно, как прежде неволя.
Джордж прислушался к дыханию Анжелики. Кто эта женщина? Чьего она носит ребенка? Чья она жена?
Терпение, пожалуйста. Заранее прошу простить за беспокойство. Так уж вышло. Лежу себе спокойно. Бездумно. Ночь убаюкивает. И тут, Исток, я чувствую чье-то присутствие. Сперва неясное зарево исследовало мою форму. Я подумал, это Твой посланник. Он приближался, и это оказалась она, одна из этих. Новая, с голодными глазами. Но тут я ее чувствую. Это понятно? Она льется сквозь меня и обжигает сильнее кислоты. Ошеломлен столь вульгарным вторжением. Не с чем даже сравнить. Более того, Исток. Она пахнет. Что за аромат! Она меня держит. Я познаю ее руки. Потом ее рот. Опять я говорю, это, должно быть, Твой курьер из первородного огня. Но тут она лезет на меня, лупит меня, хватает мою третью ногу с такой дикой страстью, что я от изумления взрываюсь. Хочу ее поглотить, больше мне ничего не надо. Стать ее частью. Исчезнуть в ней. Я чувствую единение. Все прочее бессмысленно. Я чуть не сдвинулся. Клянусь. Я знаю. Подожди! Появляется Джордж. Ему хватает наглости ее оттащить. Я зол. Я взбешен. И тут он наклоняет ее и лезет туда, где я был, – на мое место. Мне остается лишь рычать, рыгать и разрываться. Затем он ее уносит, но, слушай внимательно, Исток, возвращается и колотит меня как сумасшедший. Не так, как в час формовки, нет – он пришел меня уничтожить. Я слышу треск и чувствую излом. Я пытаюсь сказать, что не виноват. Поделиться новостями. Спросить напрямую. Но он закрывает меня и уходит в утро. Ах да, раскол. Часть меня уменьшилась, но ненамного. Только палец на забавной выпуклости. И все же, когда она наклонилась попробовать, потом сотворила из своего тела для меня ворота, этот дурацкий сталактит очень даже пригодился. Исток, вмешайся. Я знаю их слишком хорошо. Я – это они. Спаси меня. Дай мне защиту. Как мне вынести, когда они просят? Верни мне мое заветное безразличие. Если я обидел Тебя или позавидовал этим слизнякам, я раскаиваюсь. Руби, гноби, у тебя это выходит лучше всего. Я отрекаюсь. Я возвращаюсь. Но, Исток, могу ли я забыть? О! Пульсирует моя возвышенность. Горько-сладкий отголосок. Ах!
Сигара «Голиаф», которую Анжелика Халл оставила тлеть под шатром, дотлела до основания во рту Дональда Стаки, лафайеттского мальчишки с лошадиным лицом. Его приятель Фрэнсис Джонс, с фигурой как груша, громко топал позади, держа в руках догоревшую лампу, банку зеленой краски, которой они собирались разрисовать исполина, и холодный венец от каменного пениса. Мальчишки бежали пять миль, не говоря ни слова.
– Я тебе что, мул? – выдохнул Фрэнсис. – Я устал.
– Поймают – убьют, – ответил Дональд. – За все, что мы видели.
– Уже светает. – Фрэнсис остановился. – На свету не тронут.
– Может, и так, – согласился Дональд. – Но если тронут – крышка.
Ты чо, скажешь кому, чего там было?
– Когда состарюсь. Не раньше. И ты, если котелок варит. Исполин и два привидения под шатром? Нам кранты, коли выболтаем хотя бы половину.
– Это тебе приспичило его красить. Не думал, что там духи, да? – проговорил Фрэнсис. – Слушай, а они не придут за нами, когда опять стемнеет?
– Они не знают, что мы там были, и вообще, они трахались, какое им дело до теплых идиотов. Если заявятся, делай вид, будто не понимаешь, чего им от тебя надо.
– Духов разве обманешь?
– А то нет, черт возьми. Обманешь запросто. И вообще меня сейчас волнуют не духи. Надо деть куда-нибудь эту штуку, которую ты спер, а то, увидишь, каменюка кинется ее искать – не советую я тебе связываться с исполином.
– Ты ж сам сказал забрать.
– Ну да, если б мы ее оставили, Чурба Ньюэлл враз бы нашел. Тебе надо, чтобы он схватил тебя за жопу прямо на этой дороге? Кинь в надежное место и забудь.
– Можно прямо тут.
– Не, Фрэнсис, тут не надо. Лучше спрячь. Пусть полежит пару дней, чтоб залах выветрился, а не то исполин тебя унюхает, как ищейка. Обо всем я должен думать, да? Доверь тебе хоть что-нибудь, будем по уши в говне.
В Лафайетте Дональд Стаки выплюнул сигарный окурок и умчался к дому. За квартал до своего жилья Фрэнсис Джонс проскользнул в огород к миссис Ильм и опустил ношу на грядку с грибами. Фрэнсис и без Дональда знал, что евреи укорачивают собственные концы. Когда Голиаф отправится на поиски, узнает заодно, где живет еврей.
Лафайетт, Нью-Йорк, 1 ноября 1869 года
Исаак Бапкин взял себе за правило вставать вместе с солнцем. Обернув тфилин вокруг левой руки и головы, он прочел утренние молитвы и вышел во двор проверять погоду. Там он потянулся, согнулся, раз десять глубоко вздохнул и принялся слушать тех немногих глупых птиц, которые еще оставались в городке. В Бостоне улицы бы уже успели ожить, но тут была деревня. Ни души. Исаак понимал, отчего Аарону так хочется здесь поселиться, хоть это и немыслимо. Деревенская мышь в такой тишине за то же самое время проживет дольше, чем городская.
Исаак разглядывал угодья миссис Ильм – деревья, цветы огородные грядки. Вспомнился польский штетл,[42] где он провел свои молодые годы. Тоже была деревня, все очень мило, если не считать такой ерунды, как случайные погромы. В эти ранние часы, ясные и бодрящие, Исаак с ностальгией вспоминал даже казаков.
Дрозд, разодетый, как гвардеец, клевал что-то в огороде миссис Ильм. Исаак поразмышлял над его жизнью. Короткая и сладостная. Бездумный полет. Радость семян, жуков и червяков. Память без угрызений. Для птицы это, пожалуй, интересно.
За всякую жизнь надо платить. У миссис Ильм лицо как прогорклое масло, зато ей дан талант к садоводству. Вон какое изобилие. Исаак распознал морковь и редиску, салат и капусту. Дозревали помидоры, несмотря на ноябрь. Еще были перец и огурцы, кабачки и дыни. В тени малинового куста торчали деревянные ящики с грибами. В городе малина считалась деликатесом, а здесь бери – не хочу. Неужто миссис Ильм пожалела бы пару ягод старому человеку? Задрав полы лапсердака, Исаак шагнул в проход между грядками. Он добрался до переплетения росистых листьев, сложил два пальца чем-то вроде клюва и ущипнул куст, подобно птице, которой мог бы родиться в других обстоятельствах. Три добытые ягоды оказались чистым нектаром.
Кости затрещали, когда Исаак нагнулся рассмотреть грибы. В грибах нужно разбираться. Красивые на вид, они могут быть полны яда. Исаак не раз слыхал истории об отравлении грибами и очень боялся такой смерти. Худший способ отправиться на тот свет. Во цвете лет от каких-то грибов. Обида на самом пике агонии. «И зачем я ел эти грибы» – такие слова ни за что не станут для него последними. Если грибы и убьют Исаака Бапкина, он будет держать свои жалобы при себе.
И тут Исаак заметил, как среди лысых грибных голов, в самом центре грядки, что-то прячется. Он не поверил своим глазам, однако отвергнуть увиденное было невозможно. Он выдернул это из земли, спрятал за пазухой и поспешил к дому. Аарон Бапкин все еще спал. Исаак кинулся его трясти, целовать в щеку, называть меншем.[43]
– Нет у нас в округе никаких големов, правда? Ну ты даешь, мой маленький вонси.[44]
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 2 ноября 1869 года
Эксклюзивно для «Нью-Йоркского горна»: Кардифф, Нью-Йорк, 1-го сего мес.
Поразительнейшее и до сих пор не объясненное бедствие вдруг обрушилось на гостей Чурбы Ньюэлла, на ферме которого вершит свой суд загадочный Исполин Онондаги.
Уважая правила приличия и такта, но помня данное нашим читателям обещание докладывать о любых, даже самых неприятных, событиях, мы постараемся со всей осмотрительностью и скромностью описать происшествие. Было бы, однако, опрометчиво не предупредить нашу весьма широкую аудиторию, и в особенности дам, о том, что нижеследующее изложение многим из них может показаться оскорбительным и даже вызвать нечто вроде шока и возмущения.
Продолжим. Стоял прекрасный осенний день, и в роскошном пейзаже, окружающем жилище Ньюэллов, ничто не предвещало потрясений. Как повелось с начала месяца, когда из земли извлекли Кардиффского исполина, большая толпа любопытствующих собралась посмотреть на то, что здесь называют «древний человек, творящий современные чудеса».
