— Подождет! Поди, скажи там, что она больна и не будет им играть! Что встал, болван?! Пошел вон отсюда!
— Игнаша… — Варенька пыталась подняться. — Не обращай на него внимания, это мой муж. Я буду играть. Дай руку!
Игнат бросился к ней. Помог встать, она полуобняла его — слабая, как сон.
— А… — Маринелли наблюдал, скверно улыбаясь. — Еще один! Ты и с ним… успела? И с ним тоже?!
— Идем, Игнаша… Идем, друг мой. Не кричите, Алексис! Вы все время были здесь, в комнате? За портьерой? Видели, как я переодеваюсь, как вошел этот мерзавец? Вы все это видели и даже не пошевелились, чтобы прийти на помощь! И после этого всего вы… Идем, Игнаша, уже поздно. Идем, спаситель мой!
В коридоре тотчас же отлепилась от Игната — пошла сама, пошатываясь. Попытался ее поддержать — мягко отвергла: «Довольно…»
— Я хотел увидеть твое падение! — кричал вслед Маринелли. — Твое полное падение… Ты всегда растаптывала меня, презирала меня, но на мою улицу тоже пришел праздник! Ты сломала мою жизнь!
В глазах колотилась кровь, комната плыла. Вспомнил солдатское мясо под розгами. Почему он не вышел из-за портьеры раньше? Он не мог. Не хватило чего-то, всегда чего-то не хватало. Силы, власти… Почему он не вышел раньше?
Еще раз нащупал револьвер в кармане.
Железо пьяняще холодило пальцы.
В проем двери заглянуло овечье лицо в чепце.
— Кто здесь есть?
Увидев Маринелли, градоначальница озарилась.
— Алексис?! Что вы тут делаете? Ожидали меня? Признайтесь, вы что-то задумали!
В последнем письме она звала его в Андалусию.
Сцена являла собою Лондон; этот Лондон состоял из одной башни, изображенной без особого уважения к законам перспективы. Заиграла музыка, выбежал Ричард Глостер — встал так, чтобы был лучше виден его горб — горб и вправду был хорош.
Нас ныне разбудило солнце ЙоркаОт зимней спячки на пиры Весны![9]
Затем Ричард сообщал о своих мрачных замыслах, временами справляясь взглядом у суфлерской будки, — будка звучно подсказывала:
Напраслиною я о вещих снах,О мнимых предсказаниях и ложьюМеж Королем и Кларенсом посеялСмертельную вражду!
Публика млела, Казадупов жмурился и пил амброзию. Ричард договорил монолог; гуськом потянулись придворные, вышел арестованный Кларенс, икавший между репликами; наконец заиграла чувствительная музыка, явился гроб, а следом и Анна Грей.
Варенька вышла, оправила неловкое платье.
Зал расплылся — словно вдруг между нею и залом поместили стекло. Публика — дышит в него с той стороны, стекло запотело, зрительские глаза — сквозь пар. Для чего она теперь вышла? Оплакивать. Оплакивать — ремесло женщины; мужчины не умеют пристойно плакать, не учат их этому с детства. Вспомнила дебют, в «Синичкине». Выпустили на сцену чудом, роль овладела ей, как огонь хворостом, она не помнила, что говорила, что пела, расплавленное стекло качалось между нею и залом. Потом ее пришибло аплодисментами, чуть не сбило с ног; это было лето, она мерзла, в груди еще гуляло молоко.
Ионушка, Ионушка, где ты?
Браво! Истинно прекрасно!Вы актриса — бриллиантПризнаем единогласноПревосходный ваш талант.
Этот гадкий куплетик прыгал потом блохою в голове всю ночь. Она была счастлива. Погоня исчезла, небо послало ей Игната — верного Личарду; после кислого монастырского житья она наслаждалась музыкой и дыханьем зрительного зала. От бокала вина застучало в висках; Варенька свернулась калачиком на засаленной канапешке и почувствовала себя дурным ребенком, объевшимся марципана. «Не подходи. Я — вакханка». Игнат понимающе вздохнул. Потом опьянение сошло, надавила тоска, сквозь сон показалось, что заплакал Ионушка…
Николенька сбежал с пригорка и замер, прислушиваясь. Погони вроде не было; до Гарема недалеко; Николенька понесся туда. Город уже скатывался в сон, прятался, улицы пусты, только две-три собаки обстреляли его лаем.
Лишь у поворота на Оренбургскую Николенька замер и слился со стеной — мимо пронеслось три всадника киргизского вида, за ними бежали несколько солдат.
— Стой! Крикни по-ихнему, не понимают ведь… Тухтб, тухтб!
Защелкали выстрелы, лошадь под одним упала, всадник слетел, остальные скакали в сторону дома градоначальника, желтевшего окнами вдали.
Николенька слышал, как догонявшие кричали друг на друга, выясняя, кто пропустил, как такое случилось и нужно ли поднимать гарнизон. У самого дома тоже заслышались выстрелы; Николенька бросился туда, едва не споткнувшись о лежавшего в луже киргизца: киргизец улыбался — он был уже мертв…
Дело шло к развязке. Лорд Дерби тряс перед Ричардом отрубленной головой лорда Гастингса; дамы в зале прятались в веера. Ричард злился, путал слова, пару раз рассеяно назвал лорда Бэкингема «Степашей»; выхватил отрубленную голову и запустил ею в суфлерскую будку — откуда, к восторгу публики, она через секунду вылетела обратно.
Шум снаружи, крики.
Публика поднялась, Ричард застыл с отрубленною головой. Дверь распахнулась, толпа внеслась в зал — два азиата; один отбивался, крича, и при этом проталкивал вперед второго, с обмотанным лицом. «Это от бека Темира, говорят, от бека Темира срочно!»
Толпа отхлынула — один из тех двоих, темный, усмехнулся, подошел ко второму, разрубил веревку за спиной — руки его до того были связаны; сдернул платок с лица.
Это был остаток человеческого лица — с обрубленным носом, с отсеченными губами.
— Теперь покажи им свое второе лицо, которое тебе сделал бек Темир! — неожиданно по-русски произнес первый.
Безносый поднял левую руку и с трудом раскрыл ладонь.
На эту ладонь были пришиты отрезанный нос и губы, так что казалось — на ней и вправду выросло лицо. Еще показалось, что с ладони глянули на окаменевшую публику два глаза (хотя глаз на ладони не было…)
Новоюртинск, 23 марта 1851 года
Темир шел на Новоюртинск — неизвестно откуда, из пустоты. Следовало слать за подкреплением в Оренбург, но Пукирев заперся и всю ночь повышал свою боеготовность каким-то бальзамом — и выполз под утро уже совершенно набальзамированным. Освежившись благодатным рассолом, добрался до своего кабинета, где его ожидала еще одна кара: в позе самоубийцы валялся Алексей Маринелли. Несчастный был жив — стрелял в сердце, попал отчего-то в ногу, потерял сознание и загадил ковер кровью. В гошпитале его оглядел Казадупов. «Кость цела, до свадьбы — заживет», — сообщил он супруге градоначальника, которая из видов милосердия сопровождала Маринелли. Маринелли повторял в бреду имя Вареньки, чем огорчал градоначальницу, желавшую, видимо, чтобы он бредил чем-нибудь более для нее приятным.
О Николеньке забыли. Доложили, что бежал с гауптвахты, но Пукирев, болтая каплею рассола на губе, только махнул рукой. Николенька успел повидаться в поднявшейся суматохе с Варенькой. Свидание было быстрым, нечленораздельным — просто обрушились друг в друга; разлепились — мокрыми насквозь; оба начинали говорить одновременно и разом переставали. «Как ты возмужал, братец», — всхлипывала Варенька. Они стояли за занавесом; над ними чернела лондонская башня — зал уже опустел, «Ричарда» не доиграли, Добро так и не успело восторжествовать.
Вареньку уже несколько раз звали, приходил Игнат (познакомились), выглянул сам Алексей Яковлевич (тоже познакомились). «Хорошо, иду!» Обещала вернуться. Он остался ждать; ждать становилось опасно — могли схватить: бежал из-под ареста все-таки; выпорхнула Варенька: «Завтра… завтра…» «Да когда же?» — «Утром… как-нибудь!» (То, что предписано ее арестовать, не сказала: в слова не легло.) Николенька выбежал коридорами на улицу; в небе горел месяц, сердце билось в горле. Бросился в гошпиталь, к Павлушке, — не допустили: «Тяжел, тяжел он! — шептал Казадупов, прикрывая свечу от сквозняка. — Завтра!» Внезапно подобрел: «Да куда в ночь идете, в такое время?.. Оставайтесь уж тут!» Явилась баба, внесла зеленоватую картошку. «Эх, молодость», — говорил Казадупов, глядя на жующего Николеньку. Николенька дожевал, запил водой и отвалился на лежанку.
Утром — Варенька!
В дорожном наряде, склонилась, слеза на реснице горит.
— Все утро тебя проискала, братец. Уезжаем мы.
— Что? Зачем?
— Смешной какой. Надо так. Ты же видел вчера. До войны успеть надо, потом не вырвемся. У нас еще в Форте Перовском два водевиля.
— Водевиля…
— Не обижайся, братец!
Посмотрела на Николеньку. Сказать, что сама бежит от Пукирева, от Маринелли, от всего? Бежать — так сейчас, пока вокруг суматоха и не до нее.
Потребовала:
— Улыбнись.
Он сидел, замкнув лицо ладонями.
