Это встревожило Макарова. Но показывать виду он не хотел. Если Семен Андреевич не желает, чтобы его питомец что-то узнал, самое разумное – не делать лишних движений. Он все равно тебя не допустит к тому, от чего решил оградить. Так чего ради изображать мелодраму?
Виктор прошелся по холлу и остановился у каминной полки, на которой стояла знакомая фотография. Темноволосый мужчина, ясноглазая блондинка со смешным «начесом» и маленький темноглазый мальчик. Даурский остановился в двух шагах позади. Виктор не видел его и не слышал, но чувствовал. Здесь, возле этой фотографии, Виктору казалось, что он возле алтаря. Здесь было… намолено.
Виктор посмотрел на наставника и друга.
– Дядя Семен, что со мной не так?
– Не понимаю, – Даурский неожиданно сглотнул, выдав себя.
– Понимаешь, дядя Семен. Ты понимаешь. Я… я чувствую себя, как инопланетянин, подсаженный в человеческое тело. Мне на все плевать. Я никого не люблю, кроме тебя. Я даже никого не ненавижу.
Виктор нервно прошелся, меряя шагами большую гостиную.
– Я не чувствую тепла. Понимаешь? Только от тебя. Только от тебя. У меня интуиция, как у зверя. Но…
Он посмотрел на «алтарь».
– Я даже их не чувствую. Я смотрю на эту фотографию и не чувствую их. А должен. Это же мой отец и моя мать! Я должен их чувствовать! А они… Я как-то зашел на барахолку. И там один дед продавал фотографии. Обычные старые фотографии лежали горой в чемодане, черно-белые. Какие-то чужие люди. Не знаю, кому нужны такие снимки. Но, наверное, нужны, раз продают. Так вот – эта фотография будто бы из этого его чемодана. Какие-то неизвестные мне чужие люди. Это не-нор-маль-но! Понимаешь?
Виктор резко обернулся и успел увидеть, как Даурский спрятал взгляд.
– Дядя Семен! Скажи мне! Почему у тебя в доме их фотография? Ну пусть это твой погибший друг. Пусть ты взял надо мной шефство в память о нем. Но тут не его фотка. Тут фотка его семьи! Почему?
Даурский несколько секунд смотрел в пол. И когда Виктор уже решил, что он не ответит, с трудом сглотнул и произнес безжизненным голосом:
– Потому что я любил твою мать. Когда она погибла… я не мог… у меня ничего не осталось.
Виктор оторопело смотрел на своего наставника, а тот горько усмехнулся.
– Не мог же я повесить в своей холостяцкой берлоге только ее портрет? Поэтому тут все трое.
Виктор снова обернулся к фотографии и снова ничего не ощутил. Такая же фотография была у него дома. Сначала он повесил ее на видном месте. Но вскоре убрал с глаз долой. Потому что ему не нравилось, что на него постоянно смотрят бумажные глаза совершенно чужих ему людей.
– Ты же приехал не за этим? – спросил Даурский.
В Семене Андреевиче пропадал великий актер, из-за него дрались бы МХАТ и Современник. Но Макаров слишком давно его знал. Он понял – дядя Семен хочет сменить тему. Он готов сейчас выдавать государственные секреты, лишь бы не развивать то, что он был вынужден сказать.
Виктор сделал пару шагов в сторону кухни, остановился, вернулся назад. Поднял палец, открыл рот, закрыл его, махнул рукой.
– Ты любил мою мать…
– Это было тридцать пять лет назад, – проворчал Даурский. – Истекли все сроки давности. И, если ты об этом, то твоя мать ни на мгновение не запятнала себя супружеской изменой. Это только моя боль. Личная. Персональная. Закапсулированная во мне. Это тебя успокаивает?
– Я не знаю, – развел руками Виктор. – Я, похоже, вообще ничего не знаю. Очень странно, знаешь, понять, что ты идиот, когда тебе уже серьезно за тридцать. Ты не понимаешь, что происходит сейчас, потому что не понимаешь, что было раньше, потому что, мать твою, ни черта не помнишь и не знаешь о своем прошлом.
Бровь Даурского чуть дрогнула, что могло означать высочайшую степень заинтересованности.
– Как связано «сейчас» и твое прошлое?
– Да если б я знал! – заорал Виктор, тут же обозвав себя последними словами за несдержанность. Неумение контролировать эмоции дядя Семен считал одним из самых страшных грехов для мужчины в принципе. А уж следователя – десятикратно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– А теперь спокойно и по порядку, – распорядился Даурский.
Следующие десять минут Макаров как мог последовательно излагал то, что смог выяснить. И про Кононову, и про ученых, и про связь всех этих дел с Министерством обороны. И, наконец, про интернат номер сорок семь, в котором учился он сам и работала Эльвира Кононова – Хаймович.
Казалось, услышанное не произвело на Даурского никакого впечатления. Он внимательно посмотрел на Виктора и сказал то, чего он никак не ожидал услышать.
– А ты не думаешь, что это может быть простым совпадением?
– Что? – оторопел Виктор.
– В жизни очень многое происходит случайно. Ленин и Керенский не просто земляки, они учились в одной гимназии, хотя, конечно, и в разное время. Два юноши из маленького городишки на Волге фактически решают ход истории великой империи. Исходя из этого факта, ты сейчас попытался бы построить теорию заговора. А это тем не менее просто совпадение.
Виктор хрустнул пальцами, с трудом смиряя раздражение. Это было обидно. Даурский часто уходил от прямых ответов, если считал, что не может поведать правду. Но он никогда не опускался до подбрасывания своему ученику и воспитаннику палки вместо кости – дескать, грызи пока это.
– Что это был за интернат, дядя Семен? – глухо спросил Виктор. – Это же не обычная школа?
– Да, не обычная. Чтобы пристроить свое чадо в этот интернат, большие люди готовы были родину продать. А некоторые и продавали. Там растили будущую элиту. Там учились дети талантливых родителей, как шутили в СССР. Лучшие учителя, лучшие программы, лучшие перспективы по окончании. Это старое заведение. Работало еще в Советском Союзе. Если ты хочешь узнать относился ли интернат к сфере интересов спецслужб, то ответ – да. И это естественно. КГБ, а потом ФСБ, разумеется, следили за учениками. Но напрямую их контролировать им было не по зубам. Слишком большие люди держали там своих детишек.
– А я?
– Тут нужно немного пояснить. Элита, Витя, она не является наследственной. Большим людям свойственно пристраивать своих отпрысков на теплые места. Вот только случаи, когда дети могут повторить успехи родителей – крайне редки. Знаешь почему?
– Догадываюсь.
– Верно. Достигший высот папа, чаще всего зверь матерый, зубастый, злой и жесткий, крепкий на рану. Чтобы забраться на гору, он столько зверья под себя подмял. И это не обязательно глава нефтяной корпорации. Ректор университета тоже идет тем же путем. И нажравшись в своей жизни теплого мяса, напившись крови, они не желают деткам такого опыта. Они их лелеют. И детки вырастают либо плюшевыми мишками с мягким животиком, либо избалованными скотами.
– Но при чем тут…
– Притом, что в ваш интернат нельзя было попасть по блату или за деньги. Туда был жесткий отбор. У вас на курсе – у вас были курсы, а не классы, если помнишь – даже пара человек детдомовских обучались. Так вот, как сына разведчика-нелегала тебя туда пристроили по рекомендации Службы внешней разведки. Вернее, не пристроили, а пристраивали. Я, в свою очередь, словечко замолвил. Но все это ничего бы не значило, если бы у тебя не было выдающихся способностей. Но…
– Но?
– Это никакой не Форт-Брэгг. Не академия супергероев. Не тайный Принстон. Это обычный интернат с очень хорошими преподавателями. И если эта, как ее там? Эльвира? Там работала, значит, она просто очень хороший специалист. А что ей уши и нос потом подрезали – причины этого наверняка в ее следующем месте работы. Вернее – службы. Но туда лезть не надо. Это чисто человеческий совет. Гражданским не нужно лезть в дела военных, если военные сами не лезут.
– Хорошо, я тебя понял, дядя Семен.
Виктор поднялся, остановился на секунду возле «алтаря», совсем другими глазами посмотрев на фотографию.
– Я должен все обдумать, – сказал Виктор, направляясь к выходу.
В дверях они пожали друг другу руки. Макаров сел за руль, ворота неслышно скользнули в сторону, и он выехал на темную дорогу.
