— Приходи, когда поймёшь, чего ты хочешь, Элли, — прошептал Эдигор, вглядываясь в взволнованное лицо Эллейн.
…И теперь, трясясь в разгорячённой полуденным весенним солнцем карете, принц вспоминал то мгновение, когда он пытался понять мысли Элли по её глазам. Она тогда ничего не сказала — только кивнула. Вернётся ли она? Поймёт ли?.. И если поймёт, то что?..
Но вдоволь порассуждать на эту тему Эдигору не дали. Раздался свист, потом резкий хлопок, и императорскую карету охватило горячее пламя.
Это был второй раз, когда принц лицом к лицу столкнулся с госпожой по имени Смерть.
Глава восьмая, в которой мы попадаем в плен
В такой день трудно жить, но легко умирать.
«Тот самый Мюнхгаузен»
Вы, наверное, тоже хорошо знаете это чувство — когда оглядываешься назад, понимаешь, что прошло уже — бог мой! — почти десять лет, а кажется, что всего пару мгновений. Да и разве эти годы имели значение? Разве они были важны?
Разве они вообще… были?
Полноте! Не было их. Ничего не было.
В ту самую минуту, когда в одной из московских больниц остановилось сердце моего брата, я тоже умерла. Может быть, у меня по-прежнему есть тело, и я порой даже чувствую физическую боль. Может быть, я могу улыбаться, смеяться и видеть сны. Но разве это — жизнь?
Что это вообще такое — жизнь? И разве я могу сказать про себя, что я живая?
О потерях, подобных моей, написано столько книг, снято много фильмов, это обсуждается врачами-психиатрами и просто любителями в телепередачах. Со мной беседовали, меня убеждали, уговаривали… лечили.
Скажите мне, разве можно вылечить… от любви?
Разве можно вылечить мать, потерявшую собственного ребёнка?
Разве можно вылечить человека, лишившегося родителей?
Разве можно вылечить сестру, у которой отняли брата? Это ведь не насморк, не диарея и даже не рак. Любовь. Как писал Ремарк, чудо и чудовищная насмешка.
В моём случае, пожалуй, только чудо.
И всё же… Что же было дальше? Смешно, но я действительно почти ничего не помню. Мне говорили, так и должно быть — мол, сознание защищается от неприятных воспоминаний, как-то так. Неприятных… Но почему тогда я отчётливо помню те минуты, когда брат дрался со своим убийцей, и совсем не помню несколько месяцев, прошедших после его смерти, когда я лежала в больнице?
Вы спросите, что же со мной было. И мне останется лишь ответить — всё. Постоянная температура, головная боль, желудочные и кишечные боли, а ещё — абсолютное равнодушие и нежелание двигаться, отказ от пищи. Пожалуй, я не буду рассказывать об этом. Тем более что и сама помню немногое.
Примерно через год после смерти Олега я вдруг осознала, что осталась у родителей одна. И с тех пор я всё время пытаюсь жить за двоих. Быть лучшей, как брат. Поступила в тот самый институт, куда хотел пойти учиться он, стала читать его любимые книги… Перестала писать собственные. Почему? Для того чтобы писать о ком-то ещё, нужно хотя бы жить самой, а я в действительности не жила — существовала.
Именно в то время я поняла, что Олега родители любили больше, чем меня. Им гордились и восхищались. Теперь же в их глазах я читала: «Почему он, а не ты?!»
Хороший вопрос. Я тоже задавала его себе. Брат… такой мужественный, талантливый, нужный, настоящий… И я. Несуразная, нелепая, неказистая, бездарная. Он — плюс, я — минус.
Почему он, а не я?
Я пыталась стать Олегом, как бы смешно это ни звучало. Я старалась — училась, зубрила изо всех сил, ходила на дополнительные курсы, даже бегала на занятия восточными единоборствами. Ничего не получилось. По всем пунктам. Лучшей, как брат, я не стала, только одной из. Спортивные секции все бросила после того, как сломала руку.
Даже дружить по-настоящему у меня ни с кем не получалось.
Отношения с родителями становились всё хуже и хуже. Думаю, они меня так и не простили за то, что не позвонила тогда, за то, что не помогла Олегу, за то, что осталась жива.
Да и… разве это можно простить?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я ненавижу себя. До сих пор. Это чувство — единственное, которое я испытываю к самой себе.
Вот так… Всего один осенний вечер, но он разбил мою жизнь на две части — до и после. Как много было «до», и как пусто «после».
Всё изменилось только после появления Игоря.
Нет, он не был принцем на белом коне, который приехал и спас прекрасную принцессу. Да и из меня принцесса, пожалуй, при всём желании не выйдет.
Просто Игорь… стал первым человеком, который вызвал у меня улыбку. Не вымученную, неискреннюю и горькую, а настоящую.
Игорь стал первым человеком, который поверил в меня. В такую, какой я была — разбитую, несчастную и нервную, безо всякой напускной бравады. Он увидел во мне… что-то. До сих пор не знаю, что.
Мы познакомились на вечеринке в честь свадьбы наших, как оказалось, общих друзей. Я пошла туда только потому, что не могла отказаться, хотя для меня это был ужасный день — шесть лет после гибели Олега.
Я гасила все мысли и всю тоску в бокалах с шампанским, когда вдруг увидела Игоря. Нет, сейчас не будет того самого описания «и она увидела его — он был прекрасен — у неё замерло сердце — и она поняла, что безумно влюблена», как это пишут в женских романах.
Игорь стоял неподалёку, сжимая в руке бокал с шампанским так, что я видела, как побелели его пальцы. Высокий, до ужаса тощий, усатый и бородатый, он показался мне таким смешным, что я улыбнулась. Впервые за шесть лет — просто улыбнулась, без задней мысли, без горечи в уголках губ, без затаённых слёз в глазах.
А потом я увидела, что он смотрит на невесту тем самым безумно-отчаянным взглядом несчастного влюблённого, и почувствовала вспышку жалости и почему-то одновременно — безудержного веселья.
Я встала и, слегка покачиваясь, подошла к Игорю.
— Не переживай, — я дотронулась до его руки. Он вздрогнул и повернулся ко мне лицом. — «Всё ещё будет, южный ветер ещё подует, и весну ещё наколдует…»
Я собиралась сказать что-то совсем другое, но почему-то, увидев его тёмно-карие, почти чёрные глаза, напомнившие мне обжигающе горячий кофе, который Олег пил по утрам последний год перед смертью, я растерялась… И выпалила из себя стихи, давно, как мне казалось, забытые.
Он смотрел на меня несколько мгновений, показавшихся мне вечностью. Я думала — пошлёт, причём вполне заслуженно. У человека, всё-таки, горе, а я тут со своими стихами.
— Это Вероника Тушнова? — вдруг спросил Игорь, и я удивлённо вздрогнула. Кивнула, и он продолжил:
— «Если б помнили это люди, чаще думали бы о чуде, реже бы люди плакали. Счастье — что оно? Та же птица: упустишь — и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годится, трудно с ним, понимаешь?»
Я, затаив дыхание, наблюдала, как исчезает тоска из его глаз. Неужели это я? Я… прогнала чужую тоску?
Нет, не я. Стихи.
И я подхватила:
— Я его не запру безжалостно, крыльев не искалечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста… Знаешь, как отпразднуем встречу!
Последнюю фразу мы сказали хором. Он улыбался. И я почему-то тоже улыбалась.
Игорь никогда не рассказывал, что у него было с той невестой. А я не спрашивала. Позже, гораздо позже, он сказал, что с того момента, как мы с ним хором шептали то стихотворение, всё изменилось — остальные девушки отошли на второй план, а я… я осталась.
Со мной тоже что-то происходило. Рядом с ним я чувствовала себя цельной. Так, будто этих лет без Олега не существовало. Или будто бы он не умирал вовсе. Глупо, конечно… Но когда Игоря не было рядом, я вновь превращалась в ненужную, никчёмную Полину, разбитую на тысячу осколков, а с ним, с его поддержкой, с его улыбкой, под взглядом его тёплых тёмных глаз, я чувствовала, что живу.
Странно, правда?
Я вновь начала писать — рассказы, сказки, стихи, даже романы. Это произошло не сразу, а уже после нашей свадьбы, но тем не менее. С Игорем я заново училась жить, так, как когда-то училась ходить. Я постоянно оступалась и падала, но он верил в меня… почему-то. Всегда верил, с того самого вечера, когда я отчего-то вспомнила то старое стихотворение.
