…И весну ещё наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и ещё меня на рассвете губы твои разбудят…
Увижу ли я тебя ещё когда-нибудь, единственный мой?
***
— Линн…
Кто-то нежно гладил меня по щеке, стирая слёзы.
— Линн…
Я открыла глаза. Рым. Смотрит с тревогой.
— Почему ты плачешь?
А что ещё я могу делать, когда мне снились те, кого я никогда не увижу? Хотя о встрече с Игорем я продолжала мечтать, но вот Олег… да, лучше не думать.
И это после замечательного во всех смыслах вечера возле костра — мы решили никуда не ходить на ночь глядя и расположились неподалёку от Оракула, благо место тихое и безопасное, — когда Рым с Тором по очереди рассказывали различные байки из собственного детства. Только вот я всё время вспоминала о том, что мне привиделось на Тропе, да и по лицам своих спутников было понятно, что и они не могут выбросить из головы собственные видения и страхи. До сумасшествия Оракул никого из нас не довёл, но вот из колеи явно выбил.
Весь этот вечер я не знала, что лучше — смотреть на Рыма или отводить глаза. Потому что в его зрачках я видела отнюдь не тот огонь, на который он смотрел, а тот, в котором сгорели когда-то его близкие. И я… Боже! Знать о том, что сама, своими руками…
То, что видел на Тропе гном, я тоже догадывалась, пусть и не знала точно. Изгой, не такой, как все, гонимый с рождения, Тор пересмотрел, наверное, целую кучу воспоминаний из своего нелёгкого детства, когда его дразнили, обижали и били. Ну а как же — гном, не умеющий обращаться с железом, предпочитающий дерево! Ведь он же гном, а не друид. Так его, собственно, и дразнили — друидом, лешим, пнём и дубом. Впрочем, это были самые безобидные прозвища.
В чём-то Тор был похож на Милли — она тоже с самого рождения была чужой для собственного народа, и, пусть в гноме не было магии, он ощущал эту чуждость не меньше, чем сама эльфийка.
Принять самого себя, даже вопреки мнению других, вопреки словам родственников, невзирая на насмешки, грубость, синяки и шишки. Понять, что как бы ты ни старался, не можешь изменить собственную суть, если только руки себе отрубишь. Но и тогда не сотрёшь из памяти того, кем родился и был все эти годы. Точнее, кем ты НЕ был. Таким, как все, понятным, привычным, правильным.
Для гнома уйти от своего народа — тяжёлое решение. Решение, которое тлеет в груди не один год, обдумывается, прокручивается в голове, взвешивается и оценивается. Но Тор всё-таки был уверен, что поступил правильно. Я знала это, видела по его глазам. Он ещё не подозревал, что будет дальше, как сложится его судьба, найдёт ли он место в столице Эрамира, но в любом случае оно точно было не там, у гномов, которые презирали Тора просто за то, что он был другим. Всего лишь любил дерево вместо железа. Какая странная и глупая причина, не находите? Но для гномов это было важно. История, традиции, условности, устои.
В общем, всё то, от чего у Тора сводило челюсть и скрипели зубы.
И теперь, глядя на встревоженное лицо склонившегося надо мной Рыма, я ещё раз мысленно попросила прощения — и у него, и у Тора. Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать им… Им всем, и Милли с Брашем и Бугалоном тоже. Рассказать, что только по моей вине с ними случилось всё то, что случилось. Только потому, что я так захотела. Я так придумала. Это было мне нужно для того, чтобы написать книгу.
Ни для чего больше.
— Оракул, — прошептала я, стирая слёзы тыльной стороной ладони. — Немного растревожил мои мысли и чувства…
— Не только твои, маленькая, — ласково улыбнулся Рым. — Может, ты хочешь поговорить об этом?
Поговорить… об Олеге? Нет, я давно не могла о нём разговаривать. Даже с Игорем. Конечно, он всё знал. Узнавал потихоньку, уж за три с лишним года-то, рассказывая по чуть-чуть, я должна была воссоздать почти полную картину. Муж не заставлял меня вспоминать специально, никогда не задавал лишних вопросов, не лез слишком глубоко, туда, где подвывало от отчаяния, горя и чувства вины что-то маленькое и окровавленное.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Нет, Рым, не стоит. Поверь, не нужно, — ответила я тихо.
Несколько секунд он молчал.
— Как хочешь, Линн.
Он уже поднялся с земли, чтобы уйти обратно, завернуться в одеяло и уснуть, как я вдруг сказала то, чего сама от себя не ожидала:
— Останься.
Глаза Рыма вспыхнули удивлением.
— Что?
— Останься. Пожалуйста. Побудь со мной. Просто побудь, и всё.
Орк поднял руку и осторожно провёл кончиками пальцев по моей щеке, всё ещё мокрой от выплаканных слёз.
— Мне холодно, Линн. Я не смогу долго быть рядом с тобой, этот туман… он, кажется, немного задержался в моих костях.
— Тогда иди сюда. Иди, Рым. Под моё одеяло.
Что я делаю? Безумие. И глаза его вспыхнули совершенно безумно.
Всё равно. Будь что будет. Не хочу быть одна, не могу. Странно, страшно, невыносимо. Со дня смерти Олега я чувствовала себя такой одинокой, будто в мире никто, кроме меня, больше не жил, но теперь чувствовала это особенно остро. Теперь, когда я осознала, что всё-таки действительно умерла для той жизни, и больше не увижу того единственного, ради кого хотела вернуться. Просто быть рядом и жить.
Рым положил меня себе на грудь, укутал нас обоих в одеяло почти так же, как это когда-то делал мой… нет, не думать! Хватит, не могу!
По лицу вновь потекли слёзы.
Руки Рыма сжали плечи, губы, коснувшись уха, прошептали:
— Не плачь, маленькая. Всё будет хорошо. Я обещаю.
Я застыла. А потом сжала кулаки, потому что память вновь угодливо подкинула одну из картинок моего прошлого.
Я болею, лежу на постели, трясясь от тошноты и озноба — так плохо мне ещё никогда не было. Перед глазами туман, комната плывёт и качается.
И только рука брата, сжимающая мою, не даёт мне провалиться в пугающую черноту, сдаться, отчаяться…
Я всхлипываю, потому что так устала бороться с этой странной, пугающей болезнью.
— Не плачь, маленькая. Всё будет хорошо. Я обещаю.
Я киваю, цепляясь за его голос, как за последнюю надежду, и чувствуя на своём лбу губы брата.
Я закрыла глаза, стараясь не отпускать это чудесное воспоминание — голос брата, прикосновение его губ, его рука, сжимающая мои пальцы. И прошептала, прижимаясь к Рыму:
— Можно, я тебе кое-что спою?
Я почувствовала, что он кивнул, вздохнула и вновь начала вспоминать.
Я научилась играть на гитаре ради Олега. Брату всегда нравилось, как я пою, поэтому я решила сделать ему такой подарок — тайком ходила к преподавателю, чтобы на наше общее тринадцатилетие сыграть для Олега на гитаре и спеть песню.
Почему я выбрала именно ту песню? Он понял. Я видела это по его глазам. Он с восторгом следил за тем, как я перебираю струны, как пою, стараясь не фальшивить.
— Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»
— Ликом — чистая иконка,
Пеньем — пеночка… —
И качал её тихонько
На коленочках.
Ходит вправо, ходит влево
Божий маятник.
И кончалось всё припевом:
«Моя маленькая!»
Божьи думы нерушимы,
Путь — указанный.
Маленьким не быть большими,
Вольным — связанными.
И предстал — в кого не целят
Девки — пальчиком:
Божий ангел встал с постели –
Вслед за мальчиком.
— Будешь цвесть под райским древом,
Розан аленький! –
Так и кончилась с припевом:
«Моя маленькая!»
… Когда я замолчала, Олег встал с кресла, подошёл ко мне вплотную и, взяв за руки, наклонил свою голову к моей так, что наши лбы соприкасались.
А потом я услышала тихое:
— Спасибо. Это была самая прекрасная песня, которую я слышал.
