Вместе с тем лицо его не было некрасивым и даже обладало некоторой привлекательностью. Обветренное и выжженное, с заостренными чертами, оно напоминало лицо крокодила Данди или ковбоя из рекламы «Мальборо». Отблеск ума мелькал иногда у Саши в глазах; за ним, как правило, следовала ухмылка. Из-за чего можно было заподозрить, будто Саша нарочно играет роль, всегда играет роль, но выбрал он ее сам. Впрочем, Саша всегда был для Вадима загадкой.
Поместились на кухне; Вадим сразу открыл окно. Посреди стола действительно восседала тарелка с позеленевшими макаронами. Саша огляделся:
— Щас шкафы запотрошим и сообразим че-нибудь.
Он отыскал и ловко помыл ножик, два стакана и большое медное блюдо, тоже зеленое. Выложил на него мясное ассорти вместе с хлебом, расставил лотки с салатами. Ожидал благодушно, пока Вадим откупорит водку. После первой — за встречу — повел светскую беседу:
— Как дите?
— Растет.
— С женой как?
Вадим мотнул головой небрежно: показать, что все хорошо. Но жест неожиданно выразил существующее положение вещей — видимо, в силу того, что Вадим не уделил ему должного внимания. Жалкое пожатие плечами, сгорбленное, вместо гордого разворота и кивка сверху вниз. С Сашей тоже случились метаморфозы: благодушное его выражение лишь сместилось слегка, но сразу же оказалось совсем другим Сашей, возымевшим до крайности снисходительный вид. Он театрально поднял ладони, словно желал отодвинуть Вадима вместе с его проблемами:
— Чур, советов по семейной жизни я не даю. А то потом все на меня будешь валить.
И сказал он это напыщенно и самодовольно.
Вадим удивился:
— А с чего бы я у тебя советов спрашивал? У тебя что, большой опыт?
Саша прищурился, но ничего не ответил; только состроил презрительную мину.
Разлили еще по одной, закусили. Саша скинул заляпанную толстовку прямо на пол и устроился поудобней на стуле, развесив по нему руки и ноги. Довольный, он сидел с таким выражением лица, будто считал ниже своего достоинства заговорить первым. Вадим же подумал, что все это детский сад, и в такие игры он не играет. Поэтому сказал первое, что пришло в голову:
— Чем ты вообще занимаешься? Как живешь?
Не о футболе же разговаривать, правда?
— Че, интересно? — Саша и здесь нашел, отчего позадаваться. — Ты бы так не смог жить, чистюля.
Но, помолчав, все же соизволил ответить:
— У меня кореша клевые. Мне месяц назад такие макасы слабали, елки… — Он причмокнул. — Я их продал потом — надо было. Собираемся с ними, за жисть разговариваем. Выпиваем — а как без этого. Дела кое-какие проворачиваем. Денежки найдем — отдыхаем. Девчонки там и прочее… Жизнь веселая, отвязная.
Саша затянул блатную песню про «тебя убили в Грозном на рассвете», но тут на кухне появился новый человек. Неопределенного возраста мужчина, с сизым и распухшим лицом.
— О, здорово, Семеныч! — обрадовался Саша. — Проходи, дорогой. Подфортило тебе. У нас тут и водочка есть, и пожрать. Налетай… а это мой брательник, сводный — ха-ха! Вадим. А это Семеныч.
Семеныч потупился, заулыбался застенчиво, прошелестел:
— Здравствуйте, — и, танцуя и покачиваясь, пробежал к табурету.
Стал молча есть, выпивать. Торопливо, посверкивая пробоинами в зубном ряду.
— Хороший мужичок, Семеныч, — одобрил Саша.
Тот отозвался:
— Еп, эта… ик…
— Да ты ешь, ешь, едрена вошь…
— А я эта… Иду, дай зайду, думаю… Дверь толкнул, а она и открылась…
— Слушай, а ты у Сереги был? — спросил вдруг Саша, будто вспомнив что-то необычайно важное. — Он сблызнул куда-то, я его месяц уже найти не могу.
Семеныч закивал, продолжая есть:
— Был, был. Только Сереги там нет. Мне Танька его жалиться начала. Паскуда, гыт, снюхался с какой-то бабой. Он, поди, думает, что это любовь, а она, гыт, квартирная аферистка… Она хочет его развести, чтоб он комнату свою у них забрал, обменял. А она его отравит чем-нибудь, а комнату — себе. А, гыт, у меня две дочки — невесты, у дочек отбирает. Ага. Им рожать надо будет. А там дочки такие, я видал — две слонихи. Волосищи на ногах — как у меня на мудях… Я, гыт, звоню ему, она его к телефону не зовет. Один раз только позвала. А он еле языком ворочает. Не просыхает, гыт, она его нарочно спаивает. Он уже на развод подал, уже повестка пришла, только Танька не пошла. А на второй раз, гыт, их все равно разведут, хоть приходи, хоть не приходи. Плакалась, Танька-то.
— Да, дура Танька, прохлопала своего мужика, — протянул Саша. Подмигнул: — А ты ее утешил-то?
— Само собой, — усмехнулся Семеныч и выпятил грудь. — Хорошая баба, воняет только.
— Ну ты б на дочку какую-нибудь…
— Да она от меня не отходила. Поссать пошел, и то прибежала.
В продолжение этого разговора Вадим наблюдал и диву давался. Семенычу было, очевидно, за пятьдесят; Саша, казалось, был ровесник Семеныча. Во всяком случае, Вадим ощущал, будто видит перед собой человека гораздо старше его самого, пожилого уже, видавшего виды. А ведь ему — всего двадцать пять. Вадим вспомнил дату рождения Саши и сам себе не поверил. Зато Славик-бармен… Старше Саши — а какая пропасть… подросток.
Вадим погрузился в себя, раздумывая о том, как люди стареют. Раздумывая — громко сказано. Мысли его были облаками, размытыми и ворсистыми. Витали и исчезали. Вдруг к Вадиму прорвался голос:
— А вот мой брательник, полюбуйтесь.
Семеныч полюбовался и захихикал.
Саша продолжил:
— Мы с ним росли, а он все время со мной соперничал. Прям как на соревновании. Все время завидовал мне. Правда, Вадим?
Тон его был издевательским.
Вадим, прежде чем отреагировать, сделал краткий экскурс в детство: действительно, что-то такое было. Детское. Младшему купили машинку, а мне не купили. Я старше и должен понимать. Младшему можно, но ты ведь большой. Совсем детское. Не актуально. Давно не актуально. Другие люди. Уже совсем другие люди.
Саша между тем продолжал, уже во втором лице:
— И теперь ты все не успокоишься, все вошкаешься, я вижу. Тебе все меня носом ткнуть надо. Старые раны, да? Но я-то ничего, мне-то что. Я свободный человек, а ты винтик. Вот ты и завидуешь.
Вадим чувствовал запах макарон и вовсе не завидовал.
— Мне вообще все завидуют, в натуре. Я тут с мужичком сидел, он мне потом и говорит: ну ты даешь, умный. Руку даже пожал. Докажи, Семеныч?
Все обратились к Семенычу, и тот прошелестел, подобострастно хихикая:
— Да, что есть, того не отнимешь… Ага. Шурик у нас авторитет, умный…
Саша удовлетворенно добавил, размазывая слова:
— Я даже знаю, почему ты компьютерам пошел учиться. Потому что я их с детства ненавидел. Все эти игры, денди… все мне назло.
Пока Вадим оценивал место, которое определил себе в мире Саша, тот принял великодушный тон:
— Ладно уж… Не парься… Не один ты такой — что я, не понимаю… Я — вообще… Я бы тебе сказал… Я такое видал в этой жизни, что тебе и не снилось… Ты сопляк еще по сравнению со мной…
Здесь Саша всем своим видом намекнул на существование некой тайны. Сделал важное лицо, поводил глазами кокетливо.
— Ну да ладно…
Семеныч тем временем радостно ловил каждое Сашино слово и тихонько раскачивался на табурете, быстро-быстро жуя, будто мышка.
Саша все еще производил пантомиму, должную донести до Вадима нечто важное и таинственное. Но Вадим оставил попытки прийти к разрешению загадки логическим методом и разлил еще по одной.
Они выпили, и Саша не выдержал:
— Ладно… Проблемы у тебя, говоришь? Ничего… Вот я у одной бабенки жил, и она по планетам, по цифрам моего рождения рассчитала… — Саша взглянул с триумфом и одновременно со скромностью во взоре: — И что ты думаешь? Я — пророк. Буду людей учить мудрости. — Он понаблюдал за эффектом, которого не было. — Я, ты что думаешь, я даже на фотографиях не получаюсь. Все получаются, а я — нет. Светлое пятно. Вот так. И еще — у меня руки целительные. Могу лечить. Но и это не все. Проблемы, говоришь? Посиди рядом со мной — все как рукой снимет… Исцеляю одним присутствием.
Саша сиял. Еще он был грозен, так как Вадиму, по-видимому, недоставало смирения и восторга. Саша, наверное, только что выдал самое сокровенное, искреннее. Он закричал, снова злясь и паясничая:
— Но мы-то со своим правильным взглядом на мир, со своей спесью… Мы ни за что не поверим в то, что наш бедный младшенький братик может быть лучше нас… Мы материалисты, и в такое не верим… Мы в деньги верим, в крутые тачки, в казино… в шмотки от карденов, да, Вадик?
Саша нащупал больное место — конечно, не зная того. Саша не был для Вадима человеком самим по себе, никогда не стал для него человеком самим по себе. Он неизменно ассоциировался с мамой. С тем, как она любила его и переживала из-за разлуки с ним. За год до смерти мировоззрение матери приобрело отчетливо мистический ракурс, и Вадим, ощущая неладное, протестовал, спорил с ней. Она же ссылалась на его материализм снисходительно, смотрела ласково и свысока. Вадим, видя бесплодность своих попыток, бесился. Как-то раз она рассказала, будто Сашин покойный отец посетил ее среди ночи. Будто она проснулась и отчетливо ощутила чье-то присутствие. Спросила, кто это; муж ответил. После чего она ощутила, что он обволакивает ее холодом и стекает по спине, словно жидкость. Потом он стал пропадать и сказал: скоро увидимся. И мама сделала вывод, что ей пора отправляться за ним. Вадим ощущал бессилие. Он говорил: мама, это бред, ерунда. Она опять улыбалась и говорила, что не все храбры, не все обладают искрой, или обладают не сразу. Не все могут заглянуть за пределы, приотворить завесу, увидеть реальный мир. Если хочешь вписать его в рамки, вписывай. Ты позже поймешь.
