Все пассажиры носовой палубы обнажили головы.
Теркин, не надевая шляпы, кивнул раза два на пристань, где в проходе у барьера, только что заставленного рабочими, столпились провожавшие
"Батрака" в его первый рейс, вверх по Волге: два пайщика, свободные капитаны, конторщики, матросы, полицейские офицеры, несколько дам, все приехавшие проводить пассажиров.
— Путь добрый, Василий Иваныч! — послал громче других стоявший впереди капитан Кузьмичев.
Его большая кудельно-рыжая голова высилась над другими и могучие плечи, стянутые неизменной коричневой визиткой.
— Смелым Бог владеет! — крикнул ему в ответ Теркин и махнул фуражкой.
Кузьмичев рассчитывал, кажется, попасть на его «Батрак», но Теркин не пригласил его, и когда тот сегодня утром, перед молебном и завтраком, сказал ему:
— Василий Иваныч! ведь тот аспид, которого мы спустили с «Бирюча», судом меня преследует…
Он ему уклончиво ответил:
— Ничего не возьмет!
И не сказал ему:
"Не бойтесь! Если будут теснения, переходите ко мне".
В ту минуту, когда он крикнул: "Смелым Бог владеет", он забыл про историю с Перновским и думал только о себе, о движении вперед по горе жизни, где на самом верху горела золотом и самоцветными каменьями царь-птица личной удачи.
Солнце било его прямо в темя полуденным лучом; он оставался без шляпы, когда после команды капитана
"Батрак" стал плавно заворачивать вправо, пробираясь между другими пароходами, стоявшими у Сафроньевской пристани, против площади Нижнебазарной улицы.
Он любовался своим «Батраком». Весь белый, с короткими трубами для отвода пара, — отдушины были по-заграничному вызолочены, — с четырьмя спасательными катерами, с полосатым тиком, покрывавшим верхнюю палубу белой рубки, легкий на ходу, нарядный и чистый, весь разукрашенный флагами, стр.156
"Батрак" стал сразу лучшим судном товарищества. И сразу же в эти последние дни августа привалило к нему столько груза и пассажиров, что сегодня, полчаса до отхода, хозяин его дал приказание больше не грузить, боясь сесть за Сормовом, на том перекате, где он сам сидел на "Бирюче".
Над ним слева высился горный берег Нижнего. Зелень обрывов уходила в синее небо без малейшего облачка; на полгоре краснела затейливая пестрая глыба
Строгановской церкви, а дальше ютились домики Гребешка; торчал обрубок Муравьевской башни, и монастырь резко белел колокольнями, искрился крестами глав.
Еще дальше расползлась ярмарка; точно серый многолапчатый паук раскинулась она по двум рукавам Оки и плела свою паутину из такого же серого товара на фоне желто-серых песков, тянувшихся в обе стороны. И куда ни обращался взгляд, везде, на двух великих русских реках, обмелевших и тягостно сдавленных перекатами, теснились носы и кормы судов, ждущих ходу вниз и вверх, с товаром и промысловым людом, пришедшим на них же сюда, к Макарию, праздновать ежегодную тризну перед идолами кулацкой наживы и мужицкой страды.
Уши у него заложило от радостного волнения; он не слыхал ежеминутного гудения пароходных свистков и только все смотрел вперед, на плес реки, чувствуя всем существом, что стоит на верху рубки своего парохода и пускает его в первый рейс, полным груза и платных пассажиров, идет против течения с подмывательной силой и смелостью, не боится ни перекатов, ни полного безводья, ни конкуренции, никакой незадачи!..
Губы его стали шевелиться и что-то выговаривать.
Из самых ранних ячеек памяти внезапно выскочили стихи — и какие! — немецкие, чт/о его и удивило, и порадовало. По-немецки он учился, как и все его товарищи, через пень-колоду. В пятом классе немец заставил их всех учить наизусть одну из баллад Шиллера.
— "Er stand auf seines Daches Zinnen", — выговорил Теркин уже громко под ритмический грохот машины.
— "Er stand auf seines Daches Zinnen", — повторил он, и память подсказала ему дальше:
Und schaute mit ergo: zten Sinnen Auf das beherrschteSamos hin! стр.157
И он ярче, чем в отроческие годы, вызвал перед собой картину эллинской жизни. Такое же победное солнце… Властитель стоит на плоской крыше с зубцами, облитой светом, и любуется всеми своими "восхищенными чувствами" покоренным островом. Самос — его! Самос у него под ногами… Смиренный пьедестал его величия и мощи!..
Древнегреческий город с целым островом — и один из бесчисленных волжских пароходов, которому красная цена шестьдесят тысяч рублей!
"Василий Иваныч!.. Не хватили ли, батюшка, через край?" — остановил он себя с молодой усмешкой и тут только заметил, что все время стоял без шляпы; «Батрак» уже миновал Сибирскую пристань.
"А кто его знает, каков он был, этот Самос? — думал он дальше, и струя веселого, чисто волжского задора разливалась по нем. — Ведь это только у поэтов выходит все великолепно и блистательно, а на самом-то деле, на наш аршин, оказывается мизерно. И храмы-то их знаменитые меньше хорошей часовни. Пожалуй, и Самос — тот же Кладенец, когда он был стольным городом. И
Поликрат не выше старшины Степана
Малмыжского?"
Село Кладенец, его родина, всплыло перед его внутренним зрением так отчетливо, как никогда. Имя Степана Малмыжского вызвало тотчас незабываемую сцену наказания розгами в волостном правлении.
Еще засветло подойдет он на «Батраке» к Кладенцу…
Что-то будут гуторить теперешние заправилы схода — такие же, поди, плуты, как Малмыжский, коли увидят его, "Ваську Теркина", подкидыша, вот на этом самом месте, перед рулевым колесом, хозяином и заправилой такой "посудины"?
Чувство пренебрежительного превосходства не допустило его больше до низких ощущений стародавней обиды за себя и за своего названого отца… Издали снимет он шляпу и поклонится его памяти, глядя на погост около земляного вала, где не удалось лечь Ивану Прокофьичу. Косточки его, хоть и в другом месте, радостно встрепенутся. Его Вася, штрафной школьник, позорно наказанный его «ворогами», идет по Волге на всех парах…
И тут только его возбужденная мысль обратилась к той, кто выручил его, на чьи деньги он спустил «Батрака» на воду. Там, около Москвы, любящая, стр.158 обаятельная женщина, умница и до гроба верная помощница, рвется к нему. В Нижний он уговорил ее не ездить. Теперь ей уже доставили депешу, пущенную после молебна и завтрака.
В депеше он повторил ее любимую поговорку:
"Муж да жена — одна сатана".
— Верно!.. Одна сатана! — выговорил он всей грудью и крикнул капитану: — Давайте полный ход! стр.159
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Электрический свет красной точкой замигал в матовом шаре над деревянной галереей, против театра нижегородской ярмарки.
Сумерки еще не пали.
Влево полоса зари хоронила свой крайний конец за старым собором, правее ее заслоняла мечеть, посылающая кверху удлиненный минарет.
С целой партией подгулявших подгородных мужиков и баб Теркин поднимался по ступенькам и жмурил глаза, внезапно облитый мигающим сизо-белым светом.
Он вспомнил, что Серафима просила его привезти ей два-три оренбургских платка: один большой, рублей на десять, да два поменьше, рубля по четыре, по пяти. Сейчас был он в пассаже "Главного дома". Там тоже должны торговать мещанки из Оренбурга — «тетеньки», как он привык их звать, наезжая к Макарию; но у него совсем из головы вылетела просьба Серафимы. Там он затерялся в сплошной толпе, двигавшейся взад и вперед по обеим половинам монументальной галереи.
Главный дом был только что отстроен и открыт. Теркин, приехавший накануне в Нижний, попал на ярмарку к вечеру, часу в шестом. Он долго любовался зданием со стороны фасада.
Ему полюбилась сразу эта "махинища", — он так мысленно выразился, — с ее павильонами, золоченой решеткой крыши, облицовкой и окраской. Что-то показалось ему в ней "индийско-венецианское", богатое и массивное, отвечающее идее восточно-европейского торга. стр.160
В галерее ему пришлось жутко от празднично приодетого «мужичья». Он за этот год, — прошло ровно столько со спуска парохода "Батрак", — стал еще брезгливее по части простого люда, находил, что
"чумазого" слишком распустили, что он всюду «прет» со своим "неумытым рылом". Эти выражения выскакивали у него и в разговорах.
Так он и не докончил обзора галереи Главного дома, со всех сторон стесненный густой волной народа, глазеющего на своды, крышу, верхние проходы, — на одном из них играл хор музыки, — на крикливо выставленный товар, на все, что ему казалось диковинкой. Некоторые мужики и бабы шли с разинутыми ртами.
Теркин даже выбранился, когда вышел на площадку перед бульваром, где стоял кружком военный оркестр. В пассаже Главного дома его давила и нестерпимая жара, несмотря на его размеры, от дыхания толпы, не в одну тысячу, и от лампочек, хотя и электрических, уже зажженных в начале восьмого.
С бульвара повернул он вправо, прошел по мосту через канаву и направился к театру. Только тогда вспомнил он про поручение Серафимы и сообразил, что в деревянной галерее, на той же канаве, он, наверно, найдет «тетенек», купит у них платки, потом зайдет в одну из цирюлен, испокон века ютящихся на канаве, около театра, где-нибудь перекусит, — он очень рано обедал, — и пойдет в театр смотреть Ермолову в "Марии
