Но сейчас она понимала, что сказать все это уже не может, потому что это – неправда. И возраст свой она ощущает, и то, что она считала в своей жизни пусть не радостным, но определенным, теперь ей таковым не представляется.
Глаша вспомнила, как сидели они с Лазарем в вагоне-ресторане, покачивалась в бокале темная роза и она подумала вдруг, что до сих пор только собиралась жить, а теперь жизнь ее началась – в ту минуту, когда Лазарь взглянул на нее в полумраке тамбура и она поняла, что источник света находится у него в глазах.
Да, в ту ночь она вступала в жизнь, как в море, и думала, что, подобно морю, жизнь ее будет сплошной, единой. И вот теперь, спустя пятнадцать лет, оказалось, что это не так.
Теперь заканчивался какой-то очень важный кусок ее жизни. Он был огромным, долгим, он всю ее переменил, – но теперь он заканчивался. Глаша чувствовала это так же ясно, как без всяких объяснений чувствует человек, что заканчивается весна и начинается лето или что осень вот-вот сменится зимою.
– Сходи, доченька, – повторила мама. – Ну хоть ради меня, хоть ради папиной памяти. И мое бы сердце успокоилось, и он бы на тебя с неба спокойно смотрел.
Картина жизни и смерти была в мамином сознании такой стройной, что разрушать ее было бы просто бессовестно.
– Схожу, – вздохнула Глаша.
Глава 18
Натэлла жила на Некрасовской, неподалеку от того места, где стоял дом Каверина. По дороге к ней Глаша вспомнила, как папа говорил когда-то:
«Псков наш, может, для кого-то и маленький, и в большую жизнь из него тянет. Но вот детям здесь расти – лучше не придумаешь».
Непонятно, отчего вдруг пришли в голову эти мысли. Детей у Глаши не было, и незачем ей было размышлять, где их лучше растить.
Она ускорила шаг. Дождь шел всю ночь, не прекратился и утром, лужи уже налились такие большие, что обойти их было невозможно, ноги у нее промокли, и ей хотелось поскорее оказаться под какой-нибудь крышей.
Дом был старинный, дореволюционной постройки. Это, конечно, ни о чем не говорило, но все-таки Глаше понравилось. Она почувствовала даже, как уменьшается ее неловкость, вызванная странностью предприятия, которое она затеяла.
Еще вчера выяснилось, что мама на всякий случай уже договорилась с Натэллой о Глашином визите. Видно, очень ей хотелось узнать, как сложится дочкина жизнь.
Она поднялась на четвертый этаж, позвонила. Дверь открылась.
«Да, на колдунью и правда не похожа», – припомнив Анечкин рассказ, подумала Глаша.
Натэлла была похожа скорее на человека, погруженного в себя, чем на того, кто хоть сколько-нибудь настроен на окружающих, – что, как Глаша полагала, необходимо экстрасенсу. Сильные линзы очков лишь усиливали это впечатление. Глаза за линзами казались очень большими, а их выражение – очень определенным: Натэллин взгляд был повернут внутрь себя, трудно было этого не понять. На вид ей было лет сорок.
Глаша поздоровалась. Натэлла пригласила ее войти. В ее голосе звучала при этом отстраненная приветливость. Это было одно из тех выражений, которые в посторонних людях всегда вызывали у Глаши приязнь, потому что свидетельствовали, что можно не опасаться с их стороны пусть и чистосердечной, но бесцеремонности.
Натэллина библиотека в самом деле производила сильное впечатление. Такого количества книг Глаша во Пскове и не видела – только в Москве, когда приходила домой к профессору Васильчикову. Она сразу заметила альбомы, о которых упоминала Анечка. Все они были на иностранных языках. Глаша узнала огромный каталог Музея современного искусства в Нью-Йорке – Лазарь когда-то привез ей оттуда точно такой же.
Кроме книг, ничто в этой комнате не привлекало внимания. Ощущения неряшливости или неуюта не создавалось, но похоже было, что обстановка не имеет для хозяйки никакого значения.
– Чего вы от меня ожидаете, Глафира Сергеевна? – спросила Натэлла, едва Глаша присела на стул, придвинутый к круглому обеденному столу, а сама она села на стул по другую сторону этого стола.
Чего Глаша точно от нее не ожидала, так это столь прямого вопроса. Ей почему-то представлялось, что предсказательница – или как ее все-таки назвать? – должна вести долгие разговоры, как-нибудь там вживаться в собеседника, пытаться что-то прозреть… Вероятно, представлялись ей глупости.
Увеличенные темные глаза смотрели внимательно. Теперь было понятно, что не такие уж они отстраненные. Или, может быть, отстраненность только теперь из них и ушла? Как бы там ни было, теперь глаза Натэллы прожигали насквозь.
Что ж, раз она сама не считает нужным тратить время на пустые предварительные разговоры, то какое право имеет Глаша распоряжаться ее временем по собственному усмотрению? И к чему обставлять свой вопрос пустыми же оговорками? Раз уж пришла, то и нечего лепетать, что вообще-то ты в предсказания не веришь.
– Я хочу узнать, с каким мужчиной пойдет дальше моя жизнь, – сказала Глаша.
– Дайте руку.
Глаша протянула руку, положила ее на стол ладонью вниз. Натэлла взяла ее руку, перевернула. Посмотрела на ладонь. Не посмотрела даже, а бросила короткий невнимательный взгляд.
– Вы выбираете между двумя мужчинами? – спросила она.
– Я не выбираю… – начала было Глаша.
Но тут же поняла, что нет смысла разъяснять подробности и тонкости своего нынешнего состояния. По сути ведь так и есть: она выбирает между двумя мужчинами, как это ни называй.
– Да, – не в силах отвести взгляд от прожигающих Натэллиных глаз, ответила она.
– Один из них женат?
– Да.
– А второй свободен?
– Да.
– Вы не можете разобраться, что чувствуете к каждому из них?
– Да.
– Это вас беспокоит?
– Да.
– Отношения с одним из них – давние, а со вторым – только начинаются?
– Да.
– Одного вы очень любили, но теперь стали понимать, что это в прошлом?
– Да.
– Второй пока вызывает у вас лишь интерес и приязнь?
– Да.
Натэлла замолчала. Потом, не взглянув больше, перевернула Глашину руку ладонью вниз и сказала:
– Вы свяжете свою жизнь со свободным мужчиной. Сейчас вы не чувствуете настоящей любви к нему, но потом – как скоро, я не знаю, и не спрашивайте меня об этом, – потом любовь к нему будет очень сильной и вы забудете все свои сомнения на этот счет. Ничто не будет в вашей жизни сильнее, чем любовь к нему. Собственно, любовь к нему – это сама ваша жизнь и будет. Вся без остатка.
Натэлла встала, отошла к окну, отвернулась. Ее силуэт был отчетлив и резок, бежали вокруг него по стеклу дождевые дорожки.
