Она вышла из дому рано. Настоящая золотая осень еще не началась, и Глаша об этом жалела. Листья, трава – все казалось ей уже слишком тусклым для лета, но еще недостаточно пронзительным для осени.
Наверное, дело было в том, что она во всем любила определенность. И не сказать, чтобы ее радовало это свойство.
Глаша подошла к турбюро как раз, когда перед ним остановился автобус с американцами. Она вошла в автобус, поздоровалась, рассказала, в какой последовательности обойдут они Пушкинский заповедник… В этих фразах не было еще ничего индивидуального, они не требовали ни размышлений, ни чувств.
А вот дальше, когда приехали в Михайловское, обойтись без чувств Глаша уже не могла. Она знала, что в ней нет ни капли той наивной восторженности, которая в женщине ее возраста сродни идиотизму, но точно так же знала, что не умеет рассказывать, пользуясь готовой схемой.
Однажды она услышала, как знаменитый режиссер говорил в интервью, что каждый новый фильм надо снимать, будто впервые. Весь твой опыт не может, не должен тебе пригождаться, говорил он, иначе искусство пойдет к черту, как бы велик этот твой опыт ни был.
«Ну а я-то при чем? – вспомнив сейчас эти слова, подумала Глаша. – Я же не режиссер, не художник, у меня нет никаких талантов. И может быть, мое чрезмерное волнение перед тем, чтобы просто рассказать туристам о Пушкине, выглядит просто глупо».
Но особенно раздумывать на эту тему было некогда. Автобус остановился на автостоянке Михайловского.
– В усадебный парк и к дому мы с вами пройдем через праздничную поляну и через горбатый мостик над прудом, – сказала Глаша.
– Почему поляна называется праздничной? – тут же спросил пожилой благообразный дядечка, держа наготове блокнотик.
Ясно было, что на протяжении всей экскурсии он задаст множество вопросов, и, скорее всего, большинство из них будут связаны с какими-нибудь малозначительными подробностями жизни, и даже не обязательно пушкинской жизни.
Таких дотошных посетителей – неважно, соотечественников или иностранцев – мгновенно распознавали все экскурсоводы. Они приезжали сюда в те времена, когда в Пушкинском заповеднике работал экскурсоводом Довлатов, и в более ранние времена, конечно, приезжали тоже, и трудно было ожидать, что наступят времена, когда переведутся люди, наделенные свойствами такого необъяснимого назначения.
– Название связано с тем, что на этой поляне в день рождения Пушкина проходят поэтические праздники, – объяснила Глаша.
В отличие от Довлатова, ее не раздражали не только второстепенные, но даже самые экзотические вопросы дотошных посетителей. Ну, это и понятно: Довлатову талант мешал ровно относиться к бессмыслицам бытия, а ей-то ничего не мешало.
Глаша всегда отмечала отсутствие у себя талантов спокойно, без малейшего сожаления. Ей даже и непонятно было, как можно переживать по этому поводу, и восклицания на тему «почему люди не летают, как птицы» вызывали у нее недоумение. Ну, не летают. Зато думают, замечают красоту, да мало ли что еще! Любят.
К тому же она знала, что наделена способностью испытывать счастье, когда ей приводится видеть создания тех, кто отмечен талантом, и с годами поняла, что такая способность тоже дается не всем.
В общем, сожалеть об отсутствии у себя какого-либо самостоятельного дарования было бы с ее стороны просто глупо.
– «Бешенство скуки пожирает мое существование», – сказала Глаша, когда шли через парк к дому. И пояснила: – Так Пушкин писал своим друзям, когда оказался в Михайловском.
– Почему? – сразу же спросил дядечка.
– Потому что он находился здесь в ссылке, – ответила Глаша. – Ему было запрещено выезжать отсюда. И его угнетала несвобода.
Дядечка удовлетворенно кивнул. Про несвободу ему было понятно, как любому американцу.
Глаша вспомнила вдруг, как сама она впервые приехала сюда. Как шла через парк под огромными елями, и слезы текли по ее щекам дождевыми дорожками, и прозрачные нежные липы аллеи Керн, пересекающей еловую аллею, шептались, словно советовались друг с другом, как ее успокоить, а она успокоиться не могла и, свернув направо по дорожке, пошла, все ускоряя шаг, к черному Ганнибалову пруду, и хотелось ей тогда только одного – броситься в этот пруд, как какая-нибудь глупая книжная барышня. Да она и была тогда глупой книжной барышней; жизнь сказала ей об этом так хлестко, словно пощечину дала.
Глаша тряхнула головой, прогоняя ненужное воспоминание.
– Чтобы успокоить Пушкина, Жуковский писал ему в Михайловское: «Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство», – сказала она.
Группа уже стояла у дернового круга перед домом. Липы и вяз, сто лет назад здесь посаженные, радовались утреннему ветру ново и молодо.
– А что делать тем, у кого нет такого средства? – спросил мальчик, стоящий рядом с любопытным дядечкой.
Наверное, это был его внук: черты их лиц были схожи. Правда, выражениями лиц они не походили друг на друга нисколько.
– Что делать тем, у кого нет гениальности? – уточнил мальчик. – Как им вести себя в незаслуженном несчастье?
Он выглядел как самый обыкновенный американский подросток и говорил с теми интонациями, которые на любом языке присущи только подросткам. Но вопрос его для подростка был, конечно, удивителен, и не сам даже вопрос, а направление его мыслей.
– Я думаю, не существует единого рецепта, по которому приобретается нравственное достоинство, – ответила Глаша. – У меня тоже нет гениальности, и средства для того, чтобы быть выше незаслуженного несчастья, мне доступны только самые обыкновенные.
Она боялась, что мальчик сейчас спросит, какие это средства. И что ей отвечать? Слишком мучителен был бы ответ на этот вопрос, да и просто слишком длинен.
Но мальчик не стал спрашивать. Видимо, он отличался от своего дотошного деда не только внешностью.
Возле Святогорского монастыря – после пушкинской могилы – она простилась с американцами.
– Вы отлично говорите по-английски, – одобрительно заметил дотошный дядечка.
– Наверное, ваш Пушкин был хороший поэт, если вы его так любите, – сказал мальчик.
– Мы его действительно любим, – улыбнулась Глаша.
– Не все, а вы. – Мальчик показал на нее пальцем, чтобы она поняла его точно. – Плохого поэта не любила бы такая, как вы.
«Такие девушки, сынок, любят только отличников», – некстати вспомнился Глаше глупый анекдот.
