- Нет, детей не дам! У неё сузились глаза:
- Тут уж извини. Либо я и дети, либо эта краля. Третьего не дано.
Ярослав ломал пальцы с хрустом. Подошёл к окну, поглядел на двор. Тихо попросил:
- Погоди чуток. Не могу решиться.
- Я годить не желаю! - заявила Ольга. - Коли расставаться, так сразу! Сколько можно жилы тянуть, резать по живому? Назначай мне выплату, на которую я стану отдельно кормиться. Больше ничего не прошу.
Он вздохнул печально:
- Что ж, тогда разъедемся… Видно, суждено… Но учти: буду наезжать в Болшев постоянно, дабы видеть деток, говорить с ними и играть, дабы не забыли отца…
- «Не забыли отца»! - сморщившись, передразнила княгиня. - Да такого отца и забыть не грех, право слово!..
Их разрыв был воспринят в Галиче с осуждением. Многие считали, что владыка не прав. Даже Кснятин Серославич, самый преданный из бояр, близкий человек, управляющий канцелярией и хранитель печати, долго убеждал Осмомысла одуматься. Говорил, волнуясь:
- Что нашло на тебя, господина здравого? Помрачение разума? Приворот? Болезнь? Нет, понять могу - все мы не безгрешны и порой даём волю чувствам, изменяем супругам на стороне, - но семей не бросаем, возвращаемся в их святое лоно! Девки девками, а жена женой! И не надо путать одно с другим.
- Я не путаю, - мрачно отвечал сын Владимирки. - Я люблю Настасью. И своих детей. Ольга мне противна.
- Понимаю тож. Но князья, цари тут не в силах что-либо менять. Вы должны слыть примером для подданных. А уже шепоток пошёл: «Ярославка заговорённый», «половецкие ведьмы его охмурили»! Как бы не пошла смута.
- Это Вонифатьич и его люди распускают слухи.
- Очень может быть. Только семя брошено в благодатную почву! Галичане не довольны твоим поступком. И во имя замирения в обчестве должен ты прогнать полюбовницу, вновь объединиться с Гюргевной.
- Не могу. Не стану!
- Ну, а как толпа пойдёт на Тысменицу - жечь колдуний, испоганивших князя?
- Брошу на толпу конницу!
- Ну, а если конница развернёт удила супротив тебя?
- Кликну на подмогу половецкую чадь - Вобугревичей, Улашевичей и Бостеевых отроков. Постоят ужо за Чаргову внучку!
- Ох, опасный путь - стравливать православных и нехристей. Может завертеться такая буча, что костей не соберём после!
Галицкий правитель от отчаяния падал на колени перед образами и, сплетя пальцы, воздевал их к лику Богородицы:
- Помоги! Вразуми! Спаси!
- Замирись с женой, замирись с женой, - продолжал настаивать на своём Серославич.
Что уж говорить об отце Александре! Осмомысл ни разу его не видел столь несдержанным. Старец негодовал, потрясал кулаками и грозил проклясть, призывал страшным голосом:
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа одумайся! Повелитель тьмы искушает тя. Принял образ молодки-чаровницы. И завлёк в свои сети. Осознай, отринь. Замоли грехи, истово покайся. И тогда Бог тебя простит. А иначе - вечные муки в преисподней!
Ярослав подавленно возражал:
- Нет, неправда, Настя - не исчадие ада… Добрая и ясная, точно лучик солнца. Точно соловьиная трель! И к тому же она крещёная, ходит в церковь, соблюдает посты. А вина её только в том, что меня любит больше жизни. Разве ж сё погано?
- Геть отсюда, из чертог моих! - пальцем указывал на дверь духовник. - Видеть не желаю, слушать ереси. Станем говорить после возвращения Ольги в галицкий дворец. А теперь - ступай!
Сын Владимирки мог бы, разумеется, и побить его за неуважение к князю, вырвать бороду, бросить в яму (многие правители того времени мало церемонились с неугодными церковниками), но, как человек мягкий и незлобивый, не хотел даже думать о таком способе выяснения отношений. Только, повздыхав, уходил из кельи духовника.
Кроме Тимофея, лишь один боярин с пониманием отнёсся к страсти повелителя - перемышльский его наместник Олекса Прокудьич. За последние годы он слегка обрюзг, нагуляв солидный животик, а число собственных детей довёл до восьми. Старшего из отпрысков - девятнадцатилетнего Миколу Олексича - и привёз ко двору владыки, чтоб пристроить на приличное место в свите князя. Парень был плечистый, здоровый, но ещё теленок телёнком, опускал лаза и робел в присутствии Осмомысла, заливаясь красой. А родитель его расхваливал что есть мочи: мол, покладистый, исполнительный, не свистун, не бражник.
- Плод моей любви с жёнушкой Глафирой, - сообщил е без удовольствия. - От любви самые прекрасные дети рождаются. Потому как любовь суть добро и благо.
- Суть добро и благо, - повторил Ярослав. - Ну, а коль любовь незаконна? Не освящена Господом?
- Не бывает незаконной любви! - объявил вельможа. - Ибо нам ниспослана свыше. Ибо животворяща! Пасть в любви нельзя. Лишь возвыситься, сделаться мудрее и чище… Сам подумай, княже: дикари и нехристи любят не меньше нашего и детей рожают, может быть, проворней, чем мы! Стал бы Бог это допускать, если б осуждал, проклиная? Значит, дело не в вере. Я вот верую, что в любви, в истинной любви, в детях от любви, мы и приближаемся к смыслу бытия.
Ярослав приветливо улыбнулся:
- У тебя, смотрю, целая теория, как сказали бы греки!
- Почему бы нет? Чай, мы тут на Руси не дурнее прочих мудрецов!
- Ну, а сын твой какого склада? Книжник или воин?
- Отвечай, Миколка, - обратился к тому отец, - что тебе милее?
Теребя шапку, юноша ответил:
- Книг читал немало, но могу и мечом махать, коль нужда заставит. Помогал тятеньке по хозяйственной части - надзирать за плотниками и мостовщиками. Наводил порядок на гульбищах…
- Да, по части порядка на него можно положиться, - подтвердил Прокудьич.
- Любо, любо. Я поставлю его под начало Гаврилки Василича; ну, а выкажет себя в службе молодцом - сделаю седельничьим.
Оба благодарили, кланялись почтительно. Вызвав Тимофея, князь велел ему проводить юношу к Гаврилке, просветить по части галицких порядков, а тем временем стал с Олексой беседовать о делах. Спрашивал с тревогой:
- Что там Перемышль и Звенигород? Не бунтуют ли? Не желают ли отложиться из-за неспокойствия в Галиче?
- И-и, какое там, батюшка, мой свет! - заверял наместник. - Про твои здешние невзгоды я узнал только по приезде. Там у нас о раздоре князя с княгиней слыхом никто не слыхивал. А и то: милые бранятся - только тешатся. Наш народ это понимает.
- Говорят, Вонифатьич где-то объявился. А его влияние на бояр местных велико. Всяко может статься.
- Нет, о Перемышльской земле можешь не болеть: мы тебя не оставим. Я бразды держу крепко.
Ярослав сказал с благодарностью:
- Очень, очень славно! Надо бы тебя наградить, да не знаю чем. Назови - постараюсь выполнить.
Тот взмахнул рукой:
- Мне богатств не надобно, всё моё богатство - это дети. Разреши при монастыре Архистратига Михаила школу завести - и для девочек, и для мальчиков из богатых и просто зажиточных семейств. Им наука, и тебе вырастет подмога.
- Да о чём разговор! Заводи, бесспорно. Я пришлю много новых книг. - Он пожал ему локоть, с чувством произнёс: - Эх, Олексушка, милый, как мне не хватает башковитых помощников! Всё наперечёт - то туда, то сюда бросаю, а кругом одни беды да напасти! Только-только от внешних врагов отбились - глядь, внутри завелась зараза… Стыд!
- Потому как народишко тёмный и чего хочет, не разумеет. Надо просвещать! Сызмальства выкармливать деловых людишек.
- До всего руки не доходят. Но твои слова верные. При монастырях будем открывать школы, выпишем учителей из Царя-града. И собрания книг устроим, как у греков, - библиотеки. Только б денег на всё хватило!
- На такое благородное начинание урезать казну нежелательно.
Не успел Прокудьич ускакать из Галича, как примчался гонец от Настеньки. Та просила князя поскорее приехать: при смерти лежит, хочет попрощаться. «Господи, никак, отравили? - ахнул Ярослав. - Если она умрёт, я и сам руки на себя наложу». Несмотря на вечер и дождь, не раздумывая, отправился в путь - вместе с Тимофеем и рубаками Гаврилки Василича. Ближе к полночи были уже в Тысменице; мокрые, продрогшие, грязные, ворвались во двор Настенькиного дома.
- Как она? Проводи скорей! - бросился правитель к вышедшему дворскому. - Что, плоха?
- Бегали за батюшкой. Он ея соборует.
- Боже, соборует! Лекарь был? Говорил о чём?
- Лекаря у нас сроду не водилось, есть одна знахарка смышлёная, да Арепка никого подпущать к Настасье Микитичне не хочет. Акромя попа.
- Вот ещё паскуда! Я сейчас ей всыплю!
Пробежав по дощатой галерее, Ярослав распахнул двери спальни и увидел на одре свою ненаглядную: та лежала ничком, руки на груди, а дородный священник мазал ей елеем губы и виски.
