И почему ей в голову лезут такие неприятные мысли? Может быть, она втайне побаивается, что немилосердный Дзюрабо так же разделается и с ней, когда наступит тому время? Нет! Она достаточно умна и никогда не забывает о возможности предательской расправы…
За стеной часы мелодично пробили два раза. Слышно было, как в своей комнатушке заворочался спящий Шкуреин. Пустова вздрогнула, услышав приближающиеся шаги. Она хотела встать, но дверь из залитой ярким светом столовой открылась и вошел Дзюрабо. Его освещенная со спины фигура казалось чудовищно громоздкой. Пустова вцепилась в простыню и тихо сказала:
— Что случилось?
Не обращая внимания на ее слова, Бубасов торопливо приблизился и хрипло спросил:
— Где вы достали путевку в санаторий?
Пустова побледнела. Взгляд ее сделался испуганным, она села на кровати. «Неужели я допустила там, ошибку? — подумала она, оглядывая встревоженное лицо хозяина. — Мне казалось, что в санатории я провела свою роль тонко, а главное, быстро…» Она спросила:
— А что такое?
— Не пугайтесь. Просто хочу уточнить. Не допустили ли вы здесь промах?
Перебирая в руках газету, Пустова стала поспешно рассказывать:
— Я уже говорила, что путевку в «Отраду» купила у председателя месткома автобазы. Наступал срок путевки, а желающего поехать не было. Предместкома готов был сбагрить путевку хоть самому черту, лишь бы не платить из собственного кармана. Вы же сами похвалили меня… Говорили, что я тонко выяснила последствия вашей встречи с санитаркой. Я сделала что-то не так?
— Повторяю: я уточняю.
— Даже то, что сделано?
Бубасов ничего не ответил.
«Она слишком дрожит за себя, — думал он. — Кроме того, она много, слишком много знает. Не пора ли ликвидировать это гнездышко вместе с наседкой?.. Элеонора может все проводить лучше и тоньше. Да, решено! Станок подносился и просится на свалку. Но из него надо выжать последние возможности…»
— С вечерним поездом отправляйтесь к Полякову. Дорогу туда вы теперь знаете. Надо полагать, что сейчас он находится в одиночестве, — сказал Бубасов. — Проживете у него день или два…
Пустова даже пошатнулась. Так велико было ее негодование.
Бубасов, не обращая на нее внимания, добавил:
— Приготовьтесь к поездке.
— Вы прошлый раз так и не пояснили мне, что мы собирались делать в той старой лачуге, — сдерживая душивший ее гнев, проговорила Пустова.
— В доме доктора Полякова, — спокойно продолжал Бубасов, — на чердаке или в подполье спрятана запаянная железная банка. Я вам покажу фото. Банку надо найти и привезти сюда. Если старик будет мешать, устраните его…
— У меня нет оружия, — задыхаясь, прошептала Пустова.
— У вас будет игла. Достаточно легкого укола, совершенно случайного, и его песенка спета!
— А если я откажусь? — с огромным внутренним напряжением спросила Пустова.
Бубасов усмехнулся, закурил папиросу и, выпустив клуб дыма, спокойно сказал:
— Попробуйте! С каких это пор уважаемая немецкая шпионка с довоенным стажем Альбина Моренс по кличке «Серна» так стала разговаривать? Или ей перестала казаться приятной перспектива жить в Аргентине?
О людях хороших
Нина Ивановна собралась домой. Она так решила: если у Гаврилова к ней есть настоящее чувство, то он обязательно ее найдет. Оставаться в городе дольше не имело смысла. То, что она считала необходимым, выполнила. «Вы нам, Нина Ивановна, оказали очень большую помощь», — помнила она сказанное полковником Ивичевым, когда они прощались. Последние дни отпуска можно и нужно уделить личным делам. Хотелось ей, пока не наступили дожди, побывать в лесу…
В тот вечер, когда в доме на Речной улице началось смятение, Нина Ивановна, грустная, подошла к остановке троллейбуса у театра. Вот наконец сверкнули вдали яркие фары. Нина Ивановна шагнула с тротуара, но почувствовала, как ее схватили за локоть.
— Не торопитесь!
Она оглянулась. Из-под полей серой шляпы на нее смотрели ласковые глаза Гаврилова. Оба они, глядя в глаза друг другу, безмолвно стояли среди людей, спешивших сесть в троллейбус. На них ворчали, но они ничего не замечали и, только оставшись одни, одновременно рассмеялись.
Гаврилов взял Нину Ивановну под руку:
— Как я рад! Пойдемте пешком, Нина Ивановна…
Она испуганно посмотрела на него, но согласилась.
Они медленно пошли по улице.
— Мне полковник сказал, что он с вами распрощался и завтра вы возвращаетесь к себе. Я, признаться, приуныл от того, что вас не застал, и решил завтра выйти к поезду.
Слышать это ей было радостно, но она все же сказала:
— Зачем вам это?
— Я хочу с вами говорить, Нина Ивановна, — тихо проговорил Гаврилов. — Не хочу, чтобы наше знакомство опять оборвалось. Понимаете, не хочу!
У него получалось все это просто, искренне.
— Вы меня так мало знаете, Иван Герасимович, — сказала она серьезно.
— Так давайте будем узнавать друг друга! — весело предложил он.
Она посмотрела на него и доверчиво опустила свою руку в открытую перед ней ладонь.
— Согласна. Но я утром уезжаю…
— Вот и чудесно! — воскликнул Гаврилов. — Мне необходимо в Н-ск. Только я поеду вечером. Можете переменить время отъезда на вечер?
Нина Ивановна согласилась поехать с вечерним поездом.
* * *
Таня Наливина переживала.
С горячим нетерпением ждала девушка возвращения Жаворонковой в поликлинику, а та вернулась неузнаваемой: все больше молчит, даже с больными стала меньше разговаривать. И хотя чекисты предостерегли Таню не задавать Жаворонковой вопросов о личном, она все же спросила Жаворонкову о Вадиме Николаевиче. Жаворонкова отвернулась к окну и сухо ответила: «Он уехал в Индию». Таня знала, что это неправда, но виду не подала. Своим юным женским сердцем почувствовала: вовсе не легко Жаворонковой было сказать такое о Бахтиарове, которого она, вне всякого сомнения, продолжает любить. Таня понимала, что у Жаворонковой было много и других причин к печали: что-то непонятное происходило в ее жизни, несомненно, на ней отразилась и внезапная смерть Ольги Федосеевны…
Голова Тани Наливиной шла кругом.
Девушку мучила и обида за себя. Сначала Бахтиаров, а потом и Томов стали о ней забывать. Как будто ничего не было, будто и теперь ничего не происходит. Не такая она глупенькая, чтобы ничего не понимать, ничего не видеть.
И вот Таня решилась. В этот день, выбрав время, она позвонила по телефону Томову и попросила о немедленной встрече. Поняв из наводящих вопросов, что особой срочности в Таниной тревоге нет, Томов, занятый неотложными делами, попросил ее перенести встречу на завтра. Но Тане казалась невозможной такая длительная отсрочка, и она продолжала настаивать. Тогда Томов сказал, что может ее увидеть только в десять вечера. Они условились встретиться около летнего кинотеатра.
— Что же произошло? — спросил Томов, встретив вечером Таню на условленном месте.
Таня испытывала смущение. Действительно, зачем она так спешила? Теперь, когда Томов был рядом, ей показалась смешной ее тревога. Но поскольку он пришел и готов выслушать, она все же горячо стала рассказывать о Жаворонковой. Рассказала и о своих попытках проникнуть в причины грусти и сосредоточенной замкнутости Жаворонковой, о своих личных обидах. Томов понимал состояние Тани.
Когда кончила говорить, то сама почувствовала, что напрасно потревожила Томова. У него такой усталый вид, и вместо того, чтобы отдыхать, он стоит с ней на опустевшем бульваре и выслушивает ее бестолковую болтовню.
— Вы извините меня, Николай Михайлович. Я вас отвлекла, — сказала Таня, испытывая смущение. — Вот поговорила с вами, и спокойно стало на сердце… Идите спать, вам нужен отдых…
Томов улыбнулся.
— Извиню я вас только при одном условии, — сказал он.
— Я не понимаю, — подняла брови Таня.
— Если вы извините и не будете сердиться на одного моего хорошего друга.
— Вашего друга?
— Да. Хорошего друга. Бывшего пограничника Ивана Дубенко.
Таня несколько растерялась и смущенно опустила голову. Собственно, в ее сердце уже не было обиды на парня, только досада на себя за излишнюю принципиальность и гордость.
— Он ваш друг? — спросила она.
— Повторяю, очень хороший.
— Я этого не знала.
— Откуда же вам знать. Так как, Таня?
Таня молчала. Томов, хитро прищурившись, смотрел на нее.
— Хорошо, — наконец сказала она. — Передайте ему: извинение принято.
Опять верная помощница
Поезд набирал скорость. Только теперь Пустова вспомнила, что она забыла о предупреждении Дзюрабо быть осторожной и внимательной на вокзале и при посадке в поезд. Теперь, когда вспыхнувшая неприязнь к Дзюрабо не стала чувствоваться так остро, как по пути на вокзал, Пустова раскаивалась в пренебрежении элементарной осторожностью. Кто этот с толстыми щеками, только что вошедший в купе и бесцеремонно усевшийся напротив? Пустова успела рассмотреть ослепительно новые полуботинки франта, клетчатые, цвета солнечного заката носки, наутюженные брюки стального цвета, щегольский излом серой фетровой шляпы, лихо надвинутой на левую бровь, и толстые короткие пальцы. Кто он? Временами, когда пассажир, уже отбросивший в сторону газету, отводил от Пустовой взгляд выпуклых насмешливых глаз, она снова и снова принималась рассматривать его.
