Мои башмаки прокладывали свежую тропу в сторону озера, каждый шаг со скрипом уплотнял снег. Голоса делались все громче, далекие фигуры постепенно становились четче, и через некоторое время я оказался на краю замерзшего озера и повесил свой фонарь рядом с другими на ветку ольхи. Радостная болтовня незнакомых конькобежцев струилась вокруг меня, а их призрачная волна затягивала меня.
Привязывая коньки к подошвам башмаков, я прислонился к лодке, которая наполовину торчала изо льда. Секунду спустя я заметил внутри, на скамейке, маленького ребенка, с головой укутанного в кофты и шарфы, прямо как я. Я предположил, что его посадили сюда родители, пока сами катаются, поскольку он был совсем малюткой, чтобы стоять на коньках. К его чести, он ждал весьма терпеливо. Я кивнул ему своей обмотанной головой, и он тоже кивнул мне.
— Папа и мама пошли прокатиться? — спросил я.
Он достал из кармана куртки недоеденное яблоко.
— Я-бло-ко, — сказал он, словно предлагая мне откусить.
— Хороший мальчик, — ответил я и потрепал его по голове, потом повернулся, вдохнул морозного воздуха и выскочил на лед.
Я много лет не катался, и мои руки так и норовили помахать в воздухе. Впрочем, через некоторое время я начал обретать равновесие, затем уверенность, и вскоре почувствовал, что тоже вношу скромный вклад в это грандиозное коловращение.
Все мы ездили по кругу, а в середине озера оставалось пространство, на котором время от времени показывал мастерство тот или иной одаренный любитель катания. Мужчина в вязаном шлеме исполнил впечатляющую восьмерку, лезвия его коньков шипели, врезаясь в лед. Потом девочка — не старше четырнадцати — вышла на сцену и медленно разогналась по маленькой окружности, постепенно прижимая к себе руки и ноги, так что вскоре она вращалась практически на одном месте, высекая коньками тонкую белую стружку. Зрители наградили ее аплодисментами, но она продолжала яростно кружиться, пока я не начал опасаться, что она продырявит лед и исчезнет в озере под нами. Внезапно она выбросила ногу, а затем, изящно скользя назад, оставила площадку и тут же присоединилась к своим более степенным товарищам по катку.
Но хоть я стар и колченог, я не завидовал ей. Ибо меня переполняла простая радость катания с такими же людьми, как я. О, мы кружились, и пели, и набирали скорость, мы сделали столько кругов против часовой стрелки, что я начал думать, что мы избежали объятий Времени. Я с головой ушел в конькобежный хоровод. То было Братство, без малейшего сомнения.
Видите ли, я тут думал о своем пекаре, Игнациусе Пике, и его завидном религиозном пыле. Я припоминаю, что «Братство» было его самой большой причудой. И правда, найдется ли более достойная цель, чем согласие с ближним? Но сегодня на катке я чувствовал, что нашел свое собственное толкование. Я был незнакомцем, скользящим среди других незнакомцев. Никто из нас не говорил ни слова. И все же мы вместе произвели столько братства, что хватило бы на целый мир.
21 декабря
Кажется, я нашел то, что искал, — голову мистера Фаулера[12].
Когда я пишу эти строки, он невидяще смотрит сквозь кабинет, глубоко погруженный в свои раздумья. Если замученный бедолага из «Анатомии Грэя» нес на себе печать смирения, то молочно-белая голова мистера Фаулера выражает безразличие — проникновенное безразличие. Как бы это выразить? Он безучастен, но полон ожиданий. Молчалив, но подобен нетронутому колоколу.
За последние недели я совершил несколько рейдов по дому и не раз взбирался по лестнице, чтобы пошарить в безвоздушной тьме чердака, но до сих пор моими единственными трофеями были случайные книги, заводная обезьянка да пчела, разделенная на несколько частей. Чувствуя, что мне нужен свежий подход, чтобы добиться успеха там, где я раньше терпел поражение, я тщательно пересмотрел свою тактику: чем слоняться туда-сюда по коридорам, я решил отстраниться от своих затруднений и посмотреть на них со стороны.
Как обычно, экипировался бобром и собольей шубой, затем целенаправленно прошагал по Великой Лестнице, чтобы отправиться навстречу морозному утру. На крыльце я немного помарши-ровал на месте, чтобы разогреться, затем поднял якорь, лег на правый борт и ступил на узкую гравийную тропинку, обрамляющую дом. Ибо этим утром я намеревался обойти его кругом; задача, которой, полагаю, я никогда раньше не выполнял. Обычно вы приходите в дом или уходите из него, а не огибаете его. Но в круге есть нечто магическое, и само по себе кружение, похоже, рождает самые разные могущественные вещи.
Однако, приступив к этой миссии, я вскоре обнаружил, что держаться рядом с домом будет не так легко, как я надеялся. Стены, изгороди и клумбы все время преграждали мне путь. Но, вдумчиво ориентируясь да кое-где перелезая через препятствия, мне удалось приблизиться к выполнению задачи, которую я себе поставил.
Как познавательно смотреть на мой дом снаружи, а не изнутри. Я не сразу узнал тот балкон, на котором недавно пристрастился курить трубку и наблюдать звезды, да и выступающее окно своей спальни, если уж на то пошло. Как я теперь вижу, требуется особый вид мышления, чтобы сопоставить то, что вы помните о виде комнаты изнутри, с тем, как она выглядит снаружи. То же самое можно сказать о путешествии куда-то и откуда-то... путешествуя в разных направлениях, вы можете с таким же успехом иногда проезжать по различным местам.
Впрочем, моей сегодняшней целью было обнаружить комнату или флигель, которые раньше от меня ускользнули, поэтому, шагая по тропинке и время от времени взбираясь на стену, я продолжал осматривать дом. Приближаясь к башне с барометром и уже начиная пыхтеть, потеть и, откровенно говоря, задаваться вопросом, уж не выдумал ли я себе еще одно бесполезное дело, я вдруг обогнул угол и увидел место, которое совершенно вылетело у меня из головы.
Бывают времена, когда я тихо удивляюсь своей способности забывать. В этом случае она вызвала исчезновение целой уймы известки и кирпича. Порядочного размера здание, так что и достижение не из маленьких. Однако пока я стоял, глядя на него, в моей памяти начал всплывать его мысленный эквивалент. Не то ли это место, где дедушка когда-то насвистывал мне свои любимые мелодии? Кажется, то самое. Чем больше я смотрел на постройку, тем больше крепли мышцы моей памяти, и через некоторое время я мог бы с определенной уверенностью сказать, что когда-то здесь располагались конюшни, пока не построили манеж. Будто я натолкнулся на очень старого знакомого.
Здание не связано с домом и отстоит от него, надо полагать, на добрых двадцать ярдов. За эти годы оно заросло плющом и приобрело самоуглубленный вид. На его крыше теперь подрастают деревца. Я заметил неподалеку старого садовника, толкающего скрипучую тачку в сторону тлеющего костра, и окликнул его. Он никак не показал, что услышал меня, и, похоже, безмятежно продолжал свой путь. Но я не сводил с него глаз, я вскоре увидел, как он немного наклонился влево, медленно повернул свой транспорт на несколько градусов и через какое-то время катил свою кучу гниющих листьев ко мне.
Он притормозил и опустил тачку. Во рту у него была незажженная трубка. Я спросил, знает ли он что-нибудь о старых конюшнях, и это заставило его сдвинуть кепку с лысой макушки на затылок.
— Я так понимаю, там устроили склад, Ваша Светлость, — сказал он.
Ну что ж, дверь была закрыта на засов, но не заперта. Все деревянные стойла остались целы. Никто особенно не пытался навести здесь порядок, судя по тому, что пол до сих пор был усыпан опилками и резкий сладковатый запах лошадей, кажется, все еще витал в воздухе, хотя единственным напоминанием о старом назначении здания была пара каретных колес, прислоненных к дальней стене.
Словно полицейский, я продолжал свое расследование, выдыхая облачка пара, пока не наткнулся на старую лестницу, скрытую в углу. Я с изрядной осторожностью поднялся по ней — каждая ступенька болезненно скрипела под моим весом — и вышел на низкий чердак под голой черепицей крыши. Где-то за стропилом копошилась птица в гнезде.
Помещение было пусто, не считая нескольких ящиков из-под чая, сгрудившихся в углу. Из них два были порожни, в остальных лежали старые инструменты, разбитые солнечные часы и моток вонючей веревки. Но, сдвинув крышку последнего, я оказался лицом к лицу с фарфоровой головой Фаулера. Насколько я понимаю, ее укладывали на ложе из пружинистой соломы, но прошедшие годы так иссушили ее, что теперь лишь несколько почерневших травинок цеплялись за глаза и рот. Я смотрел на голову, лежащую в своем ящике. А она уставилась на меня в ответ своими странными невидящими глазами.
— Я помню тебя, — сказал я.
Все мое детство эта голова стояла на комоде из красного дерева в углу отцовского кабинета, и у меня не было повода сомневаться, что она покоился там с начала времен. Бюст приводил меня в полнейшее восхищение своим лысым, исписанным черепом и пустым взглядом. Однажды, когда отец сидел за столом и писал, я потихоньку забрался на стул рядом со шкафчиком и медленно протянул руку. Мой палец был меньше чем в дюйме от фарфора, когда отец сказал:
