Халиль шепнул:
— Отец Фазл-улла?.. Кто это такой?
— Кто его знает! Посмотрим.
Скрытые куполом и мглой, они разглядывали старика, кротко улыбавшегося и покачивавшего головой в лад песне.
Мир и достоинство озаряли это смуглое, обрамленное белой пеной бороды ласковое лицо.
Слушая, он шептал что-то. Может быть, повторял для себя мучительные, сладостные слова певца.
— В духоте этих лет… — повторил и Халиль. И задумался: «В духоте этих лет…»
Когда песня смолкла, Халиль вышел к певцам. Под взглядами насторожившихся хозяев Халиль сказал, что, забредя в эти края из Мавераннахра, они, любители петь, прельстились песнями, петыми здесь. Им ещё хочется послушать, и зачем же слушать украдкой или таясь на улице, когда можно не только слушать, но и поблагодарить певцов.
— Из Мавераннахра? — строго спросил старик Фазл-улла. — О чём там люди теперь поют?
— Много разных песен.
— Спойте нам.
Халиль, не уверенный в своём голосе, просил петь Низама. И, взяв из чьих-то рук дутар, Низам долго прислушивался к его ладу. Он звучал ниже и глубже, чем дутары Самарканда. Но вскоре Низам овладел этими струнами и тихо спросил Халиля:
— Что петь?
— Мы с тобой на чужбине, брат Халдар! Спой мою любимую из песен Камола, — шутливо ответил Халиль.
И Халдар запел о чужбине:
Эта шумная улица кажется мне пустынной.Нет друзей у меня, и разлука тому причиной…
Старец закрыл глаза и, подняв лицо к тёмному небу, зашептал слова, видимо хорошо ему знакомые; Халиль уловил:
Здесь чужие дожди, и чужая на обуви глина…
Старец обвёл всех печальным взглядом, и все ответили ему взглядами, когда Халдар, высоко подняв голос и забыв о дутаре, допевал:
…Я брожу и мечтаю о родине милой…О, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!..
Все помолчали после этой песня. Наконец старец сказал:
— Он родился вашим земляком. Умер нашим земляком.
Халиль, сожалея о покойном поэте, вздохнул:
— Да, Камол Ходжентский.
— Я видел, как он бедствовал, как нищенствовал, как умер в Тебризе, не имея пристанища, на голой циновке, с камнем под головой вместо подушки. И нам нечем было ему помочь. Хромой всё разорил вокруг. Все ходили босые, голые, голодные. Камол!.. Двенадцатое лето идёт, как он умер. Они с Хафизом, как два соловья, перекликались. Камол у нас, в Тебризе, Хафиз — в Ширазе. И почти вместе покинули мир, чтобы петь в садах аллаха.
Низам Халдар шепнул:
— Они говорят «Хромой». Слышали?
Халиль провёл ладонью по руке Халдара:
— Молчи. Послушаем.
Старец вспоминал:
— Он жил среди нас в Тебризе. Явился Тохтамыш-хан. Слёз, и крови, и горя не меньше было, чем от Хромого. И Тохтамыш увёл Камола к себе в Орду, в Сарай. Тохтамышу был нужен собственный соловей в Сарае. Лет пять мы ничего не знали о нём. Но он вернулся. Вернулся к нам, чтобы бедствовать вместе. Только нам довелось его пережить. А переживём ли мы бедствия?.. Переживём ли? А ведь Камол мечтал об этом! Ты, милый Имад-аддин, пел эту песню. Спой нам, Имад-аддин!..
Молодой голос откуда-то из мглы негромко предостерёг старца:
— Отец! Рядом, у Паука, пируют. Там цареныш появился. Если они услышат, не было б беды.
— Им не до наших песен. А вокруг простые люди, сами не смея петь, запёршись у себя по домам, прислушиваются. Пусть и гости из Мавераннахра послушают своего Камола, — ведь этот поэт учился в Самарканде, к нам оттуда пришёл.
Молодой человек высунулся, чтобы взять дутар. Ненадолго его лицо приблизилось к светильнику, и Халиль увидел желтоватое, словно выточенное из слоновой кости, лицо юноши, но не уловил взгляда его странных, показавшихся раскосыми глаз.
Маленькая, с короткими пальцами рука протянулась к дутару, и, откинув другую руку, Имад-аддин задумался, припоминая слова.
Вскоре он уже пел, отодвинувшись во мглу:
Самому султану не покорить тебя, влюблённый.Ни цепям, ни темницам не смирить тебя, влюблённый…
Он пел о милой, но казалось, что милая эта не простая девушка, что не любовью юноши рождена эта песня, что поёт певец о любимой родине и что нет в мире силы, чтобы сломить эту любовь.
Но Халиль слышал в ней только славословие стойкой силе простой любви.
Песня взволновала Халиля. Милая была так далеко — за грядами гор, за песками степей, за волнами широких рек… Но где бы ни была она, а он — с ней. И это незыблемо. Чуть закроешь глаза — и видишь эти серые створки бедных ворот. Низенькая, с высоким порогом калитка. Виноградные лозы на корявых опорах. Прудик под раскидистым деревом…
О Самарканд!
Резвые ноги, оставляющие на песке узкий след. Быстрый, сразу всё понимающий взгляд весёлых глаз. Быстрый, чуть хрипловатый и чуть растягивающий слова голос… О Шад-Мульк!
Песня взволновала Халиля. Он тихо повторил Халдару:
— Поговорим потом. Пока послушаем.
Его слух, обострившийся в походах, уловил лёгкий стук кольца в воротах, скрипнула створка, кто-то пришёл и поднимался, постукивая каблуками по каменным ступеням.
Вскоре на крыше показались ещё трое азербайджанцев.
Имад-аддин, отложив дутар, обратился к старику:
— Может быть, мы проводим уважаемых приезжих гостей и тогда побеседуем о наших делах?
Халиль отклонил намёк Имад-аддина:
— Нам некуда спешить. Жаль покидать людей, с которыми нас побратала песня. Разве мы помешаем вашей беседе?
— Мы беседуем здесь о наших друзьях, — ответил Фазл-улла. — Вам скучно слушать о нашей нужде и о тех, кто огорчает нас.
— Разве могут быть враги у вас? — любезно спросил Халиль. — Кто видит вас, становится вашим рабом.
— А разве враги друзей не враги нам?
— Враги друзей? Значит, вы подтверждаете, что друзей у вас много!
— Все, кто любят родину, друзья мне. А родина наша хороша и несчастна.
— Мы не хотим мешать вашей беседе, но если мы не мешаем, нам некуда спешить, — упрямо повторил Халиль.
Старец заколебался, но к нему придвинулся Имад-аддин и зашептал что-то.
Тогда старец отстранился и громко и твёрдо возразил ему:
— И в Мавераннахре есть простой народ. Пусть посидят с нами.
Месяц вонзился в облака. Мгла сгустилась. Халиль не видел лиц троих, поднявшихся на крышу последними, хотя они опустились на коврик совсем рядом. От ближнего остро пахло какой-то степной травой.
Не дожидаясь вопроса, а может быть, торопясь, один грубовато спросил:
— Отец! Нас послали за хлебом. Где взять? Ведь там и дети с нами. Не хватает на всех.
Имад-аддин резко прервал его:
— Поговорим потом. Подождите.
— Нам до света надо туда вернуться. Нас ведь ждут. Как быть?
Имад-аддин встал и сердито ответил:
— Пойдемте. Отец к нам попозже придёт.
Он увёл их вниз, и там, во дворе, они зашли в какую-то келью.
Насторожившийся Халиль спросил:
— Откуда они?
— С гор. Пастухи. Пасут наши стада! — ответил старец. — Простите, мне уже пора отдохнуть.
Больше нельзя было оставаться здесь. Халиль, однако, спросил:
— А можно ли в другой раз послушать вас?
— Приходите. Мы иногда собираемся петь. Иногда — поговорить о стихах.
Халиль простился с Фазл-уллой и, задумавшись, спустился во двор.
Улица была всё так же безлюдна, но в тени мечети, вдоль стены, стояли какие-то люди. Какие-то люди сидели на крыше наискосок от мечети. Может быть, это сидели те, о которых старец сказал, что простые люди, сами не смея петь, прислушиваются к песням юноши с лицом, выточенным на слоновой кости.
— Им хотелось поскорее избавиться от нас! — сказал Низам Халдар.
— У них свои дела, — уклончиво отозвался Халиль.
— А слышали, как эти негодяи называют повелителя?
— Они и Курдай-бека прозвали Пауком. Что ж поделаешь: простые люди.
— Простые?
— Не из царедворцев же Ширван-шаха!
— Пастухи тоже простой народ. Но зачем пастухам шляться среди ночи?
— Сейчас мы пошлём нашего десятника. Пусть подстережёт этих… пастухов. Мы разберёмся, где у них стада, которые кормятся хлебом.
И засмеялся:
— Дадим урок Пауку, как надо ловить разбойников.
Они поднялись по тёмной улице к площади. Когда оставалось несколько шагов до двора Курдай-бека, озарённого факелами, пятеро стражей с огромными копьями в руках окликнули Халиля:
