Появление Тимофея и Ленки ненадолго взбодрило обитателей подвала, но вынужденное безделье и однообразие вскоре снова упали на них тяжким грузом и вернулась тоска. Белка целыми днями наигрывала на детском пианино какие-то беспросветно печальные мелодии, больше похожие на монотонное постукивание дождевых капель по стеклу. Эльф писал что-нибудь или читал книги. Когда Белка просила, он охотно пересказывал ей их сюжеты, высказывал своё мнение, иногда зачитывал вслух целые отрывки. Белка слушала, не прекращая музицировать и подстраиваясь под речь Эльфа. Музыка и голос переплетались, затягивались причудливыми узелками, раскачивались, словно хрупкие подвесные мостики над пропастью. Ленка и Тимофей внимательно слушали, переводя взгляд с Эльфа на Белку и обратно. Сатир курил, лёжа на полу рядом с пианино, и пускал дым в потолок, закручивая его причудливыми спиралями.
— Не кури, здесь дети, — сказала ему Белка.
— Пусть курит. У меня и отец, и мать курили, я привык, — вступился за него Тимофей.
— Тогда, раз ты решил стать его защитником, передай ему, чтобы он из дому больше не убегал. А то исчез тут, свинтус. Даже записки не оставил.
— Ты больше не убегай никуда, ладно? — неожиданно робко попросил Тимофей.
Сатир равнодушно кивнул. Белка неодобрительно покачала головой и вернулась к музыке. Эльф, зажав в одной руке бутылку портвейна «777» он же «Три топора» («Тяжёлые времена», — говорил Сатир, принося домой этот «нектар». — «Другие предметы роскоши нам не по карману»), а в другой книгу, читал:
— …Ближе к концу жизни Аквинат пережил Вселенное Созерцание. После этого он отказался возвращаться к работе над неоконченной книгой. По сравнению с этим, всё, что он читал, писал и о чём спорил — Аристотель, предложения, Утверждения, Вопросы, величественные суммы — было не лучше мякины с соломой. Для большинства интеллектуалов подобная сидячая забастовка показалась бы неблагоразумной, даже нравственно неверной. Но ангельский доктор провёл больше систематических рассуждений, чем любые двенадцать рядовых ангелов, и уже созрел для смерти. Он заслужил право в те последние месяцы своей бренной жизни обратиться от чисто символических мякины с соломой к хлебу действительного и существенного Факта. Для ангелов с лучшими перспективами на долголетие должен был произойти возврат к мякине. Но человек, возвращающийся через Дверь в Стене, никогда не будет точно таким, каким он туда вошёл. Он будет более мудрым, но менее самоуверенным более счастливым, но менее удовлетворённым собой, будет скромнее, признавая своё невежество, однако будет подготовлен для понимания связи слов с вещами и систематических рассуждений с непостижимой Тайной, которую они пытаются — всегда тщетно — ухватить.
Эльф замолчал. Отзвенев последними нотками, затихло пианино. Белка сняла руку с клавиш, опустила на колено. Сатир выпустил изо рта несколько дымных облаков, они поплыли по комнате и растворились где-то в сумрачных ущельях старья.
— Я всегда завидовал визионерам, — сказал Эльф. — Увидеть то, что не дано видеть никому из живых, разве не этого все мы хотим и не к этому стремимся?
— А что это за книга была? — спросил Сатир.
— Олдос Хаксли «Двери восприятия».
— Doors, значит, — задумчиво сказал он. — Хорошо. Тимофей, а ты что-нибудь понял?
— Не знаю. Нет, наверное, — мальчик лежал рядом с Ленкой и провожал глазами исчезающие облачка дыма.
— А тебе мама или папа когда-нибудь сказки читали? — спросил Сатир.
— Отец, иногда.
— Ну, расскажи нам что-нибудь.
Все думали, что мальчик станет отнекиваться и ломаться, но он неожиданно легко согласился:
— Хорошо, отцову любимую расскажу. Он её чаще всего вспоминал.
— А тебе самому-то она нравилась?
— Нет, не очень. Она отцу нравилась. А мне всё равно было. Правда, я плохо помню эту историю, отец её всё время по-разному рассказывал. Он обычно рассказывал её после того, как укол себе делал, а после уколов он всегда странный становился.
Белка, Сатир и Эльф вопросительно переглянулись и, пожимая плечами, кивнули друг другу. А Тимофей, ничего не заметив, перевернулся на живот и принялся играть Ленкиными ушами. Та, шутя, огрызалась, делала вид, хочет укусить ребёнка. Тимофей отдёргивал руки, смеялся, хватал доберманшу за острые клыки, трепал за морду, затыкал ноздри. Собака ворчала, вырывалась, слегка прихватывала ребёнка за пальцы, слюнявила их и всё время старалась заглянуть ему в глаза. Что было совсем странно, ведь люди уверены, что собаки не выносят прямого человеческого взгляда.
— Мелочь, ты рассказывать будешь? — напомнила ему Белка, забирая у Эльфа бутылку.
Тимофей хохотал, возясь с Ленкой. Доберманша повизгивала, отвечая ему.
— Буду, буду! — ответил мальчик.
— Ну, так, давай.
— Не нукай, не запрягла, — последовал ответ.
Белка сделала большой глоток портвейна, вытащила из близлежащей кущи хлама резинового пупса с одной ногой и запустила им в Тимофея. Тот схватился за ушибленный загривок, пригрозил обидчице кулачком и начал:
— Да она неинтересная, история эта.
— Ты не стесняйся, — приободрила его Белка.
— В общем, текла речка. Маленькая такая. Лягушки там у неё, головастики, пиявки всякие. Что ещё было? Кувшинки, ряска.
— Ну-ну, — подбодрил Сатир, принимая от Белки бутылку.
— Только вы потом не обижайтесь, что сказка глупая.
— Собственная глупость приучила нас не обижаться на глупость остальных, — заверил его Эльф.
— Чего? — переспросил Тимофей.
— Всё хорошо. Рассказывай.
— Я, может, чего и перепутаю. Просто, времени уже много прошло…
— На время никогда нельзя надеяться, — заметил Эльф. — Оно вообще ненадёжное.
— В общем, жила-была речка. Текла она много-много лет. А может и веков. Других рек в округе не было и эта речка-переплюйка думала, что она самая великая во всём мире, и что вся вода мира течёт в ней. Очень она гордилась и важничала от этого. Со временем характер её от этого сильно испортился. Берега заболотились, поросли острой осокой, вода стала горькой и вонючей. Но речку это не волновало. Она считала, что если кому-то по настоящему хочется пить, тот разбирать не будет, любую воду выпьет — и тухлую и, противную. «Я — единственная река в мире», — говорила она себе, — «какой захочу, такой и буду. Нет в мире другой воды». И вот однажды увидела она во сне океан. Огромный, как небо, с волнами, как горы, весь в тучах и холодных брызгах. И поняла, что, по сравнению с ним, она совсем ничтожная, не больше, чем капля. Наутро, когда рассвело, люди и звери, что жили по берегам, увидели, что речка исчезла. Исчезла вся, до капельки и больше никогда не возвращалась. Вот и вся история. А в конце отец обычно говорил, что нельзя увидеть Вселенную и остаться там, где был, и тем, кем был.
— Ну, вот видишь, — сказал Эльф Тимофею, — а ты говорил, что ничего не понял у Хаксли.
— А кто такой Хаксли? — спросил Тимофей, продолжая играть Ленкиными ушами.
— Да так, человек, — сказала довольная Белка. Она всегда радовалась хорошим историям и неожиданным ответам.
— Фигня, — поднимаясь на ноги, сказал Сатир. — Всё это полная фигня.
— Почему же? — поинтересовался Эльф.
— Белка вон смерть видела, — неожиданно охрипшим голосом как-то лающе произнёс он. — И что же? Ничего с ней не произошло. Никуда не исчезла. Здесь осталась.
В комнате разом наступила такая оглушительная тишина, что стало слышно, как снаружи опускаются на оконное стекло снежинки. Тимофей оставил Ленкины уши и испуганно посмотрел вокруг. Белка побледнела, дрогнувшим голосом ответила:
— Может быть, это потому, что я слишком хотела вернуться обратно… К вам. А, может быть, мне всего лишь дали отсрочку и я ещё куда-нибудь денусь… На этот раз уже навсегда.
Сатир, понимая, что сказал что-то ужасное, ушёл на кухню, лёг в ванную, как в тесный гроб, закрыл лицо руками и застыл.
— Прости, Серафима, — глухо сказал он. — Это я от скуки с ума схожу, наверное. Прости.
— Он обидел тебя? Он не хотел, — Тимофей подошёл к Белке, виновато тронул её за руку. — Не сердись на него.
— Не переживай, что бы Сатир ни сделал, я никогда на него не обижусь. Никогда, — заверила его Белка. — Не бойся за меня.
Серафима с успокаивающей улыбкой приложила указательный палец к губам, на цыпочках прошла на кухню, тихо взялась за вентиль крана и резко открыла воду. Тугая струя с шипением ударила Сатиру прямо в лицо. Он, мгновенно вымокший до нитки, рывком сел в ванной и ошарашено посмотрел на подругу. Серафима опустилась на пол рядом, отёрла капли воды с глаз и щёк Сатира, убрала со лба мокрые, похожие на звериную шерсть волосы, коснулась виска.
— Держись. Не раскисай, — мягко и серьёзно сказала Белка. — Ну, и не обижайся, ладно? — добавила она. Потом развязала у себя на шее полюбившийся ей красный платок и обмотала им шею Сатира.
