— Если ты пообещаешь в течение трёх дней полностью выздороветь.
Эльф поскучнел.
— Ну, это-то здесь при чём? А?
— При том. Ты ленишься выздоравливать! Молоко не пьёшь, мёд не ешь, только на диване валяешься, как кукла. Нравится, что с тобой нянчатся?
— Ладно, Серафима, не заводись. Я постараюсь придти в норму.
— Вот и старайся!
Радость от того, что Белка с Эльфом, несмотря ни на что, остались живы, постепенно улеглась. На смену ей пришла усталость. Ощущение того, что они заперты в этой квартире постоянно давило на друзей, словно каждый из них носил тяжёлый и раздражающе неудобный бронежилет, который, хотя и защищал от опасностей, но в то же время отнимал все силы и желание действовать. Движения их стали медленными, лишёнными цели и надежды. Даже Белка, казалось, несколько утратила свою обычную живость и потускнела, хоть и старалась не показывать вида, всячески подбадривая своих «сокамерников».
— Как земляной яме тут сидим! Как в чеченском зиндане. Света не видим, людей боимся. Не продыхнуть, — раздражённо говорил Сатир в минуты упадка.
— Не раскисай, ты ж воин! — говорила Белка. — Займись чем-нибудь полезным. Например, телевизоры почини. Ты знаешь, как телевизор устроен?
— Ты что, сдурела? Я не знаю как чайник устроен, а ты о телевизорах…
— Эльф ты понимаешь что-нибудь в электронике?
Эльф чуть-чуть понимал. Он копался недели две, постоянно жалуясь на то, что у него нет ни схем, ни запчастей, но с задачей справился. Из восьми телевизоров у него получилось четыре, из трёх приёмников — два, и из двух магнитофонов — один. Кассет, правда, среди старья не обнаружилось, и потрёпанный «Романтик» простаивал без дела, но остальная техника изредка использовалась.
Жизнь вошла в какую-то глубокую и безнадёжную колею. Друзья увязали в вынужденном безделье, как мухи в меду. Медлительность времени раздражала. Приплывали из ниоткуда и исчезали, как в замедленной съёмке, мгновения, неторопливо истлевали минуты, долго и тоскливо, исходили едким дымом часы.
Однажды Сатир улёгся в рыжую от въевшейся ржавчины пустую ванну, полежал с полчаса отрешённо глядя в потолок, потом сел на корточки, откашлялся, громко и чётко произнёс:
— Всё! Я не знаю, чем заниматься дальше!
Из комнаты показалась Белка:
— Правда не знаешь? А раньше знал?
— И раньше не знал.
— А как же ты жил?
— На основании догадок и подозрений.
— То есть вслепую?
— Догадки и подозрения всегда сильнее понимания.
— Хорошо, пусть так, — согласилась Белка. — Только не ори больше, пожалуйста. Не стоит привлекать к себе внимание. Нас ищет несколько тысяч очень умных парней. Не надо подставлять себя и нас, ладно?
— Да и чёрт бы с ними! Мне просто хочется понять принесёт ли борьба за справедливость счастье тем, кто за неё борется.
— Не знаю, — подумав, ответила Белка и добавила, — но в любом случае, никто в дороге кормить не обещал.
Белка нашла какой-то древний нож, дала его Сатиру вместе с точильным камнем.
— На, сделай с ним что-нибудь, а то он тупой, как сибирский валенок.
Сатир взялся за работу. Он мучил этот несчастный нож около часа. Долго и аккуратно водил по бруску, пробовал лезвие пальцем, разглядывал режущую кромку на свет лампочки, снова точил, и всё без толку. Этим ножом можно было резать только варёную колбасу. Ни для чего другого он не годился. Даже дерево было для него слишком твёрдым. Сатир равнодушно отбросил его в угол кухни, лёг в ванну и закурил.
— Эльф, как ты думаешь, — крикнул он в другую комнату, — если бы ФСБ вышло на наш след, жизнь стала бы интереснее?
— Думаю, да, — ответил Эльф. — Только зачем?
— Достало меня всё. Устал я. Какая-то пустота внутри, которая всё растёт и растёт. Иногда вообще не понятно, жив я или умер. Есть я или нет. Да мне, на самом деле, уже в общем-то и всё равно: есть я, нет меня, — продолжал он, постепенно затихая. — В этой нашей потайной жизни нет ни одного острого угла, о который бы можно было бы потереться, вроде того, как лошади чешутся о деревья. У нас двух друзей убили, человек пять по тюрьмам сидят, а мы отдыхаем тут… Спрятались и отдыхаем. Всё вокруг нас такое чуть тёплое, безопасное. И я сам чувствую, как становлюсь тёплым и безопасным.
Эльф с закрытыми глазами прочитал по памяти:
— «…о, если бы ты был холоден или горяч! Но поскольку ты тёпел, то изблюю тебя из уст моих». Библия. И ещё, кажется, это цитировалось у Достоевского в «Бесах».
Блуждающий взгляд Сатира остановился посреди потолка.
— «Изблюю», — сказал и замолчал, словно пытаясь уловить, как звук растворяется в тишине.
— «Изблюю», — повторил. — Да, точнее не скажешь…
Белка, сидя на двух, поставленных друг на друга телевизорах, краем уха слушала разговор, болтала ногами и постукивала каблуками «гриндеров» по экрану нижнего «ящика», словно хотела разбить его, но пока не решалась.
— Ты что, хочешь бурной деятельности? — спросила она. — Так давай, действуй! Сам пропадёшь и нас провалишь.
— Да не действий я хочу. Хотя бы свободы. Ну, правда, мы ведь, уже месяц в этих четырёх стенах, как в зиндане сидим, — ответил Сатир. — Меня ломает всего…
— Меня саму ломает, но я терплю. А тебе вообще жаловаться бы не стоило. Ты хоть в магазины ходишь.
— Ага. Пять минут рысью до продуктового и обратно. Свобода!
— Займись чем-нибудь.
— Чем?
— Не знаю. Медитацией, например. Или язык какой-нибудь выучи.
— Сатир, слабо иврит выучить? — подал голос Эльф с дивана.
— Какой ещё иврит? Какая медитация? Чего вы несёте? — устало и зло откликнулся Сатир и отвалился в ванной.
— Борхес очень хотел быть евреем. Но у него ничего не вышло, — заметил Эльф.
— Ему надо было жениться на еврейке, тогда бы он стал евреем по детям, — сказала Белка.
— Он, вероятно, не додумался.
— Чтобы до такого додуматься, надо быть евреем, — нехотя вставил Сатир.
— Верно, соображаешь, — поощрила его Белка.
— Я, вообще, сообразительный.
— Да, бестолковый, нелепый, но сообразительный.
— Сатир иногда напоминает мне Буратино. Деревянная голова и потрясающая живучесть, — выдал Эльф.
— Какой широкий у вас, друг мой, круг чтения: от Буратино до Борхеса! — восхитился Сатир.
— Ну, ваш-то круг чтения ограничивается пивными этикетками, это всем известно, — клюнула его Белка.
— Да, смешно, — едко одобрил Сатир. — Такие тёплые, незатейливые разговоры безопасных людей. Хватит, наслушался уже… Там, у памятника, двое умерло. Двое! А мы тут сидим и безопасно шутим. Потихоньку так, чтоб, не дай Бог, не навлечь неприятностей.
Два дня после этого он провалялся в рыжей шершавой ванной, куря одну сигарету за одной. Когда вставал, с его одежды сыпались серые хлопья сигаретного пепла.
— Сатир, с тебя, как с какого-то чугунного божка, окалина сыпется, — сказал Эльф.
— Вино, старея, переходит в уксус. Сатир же, судя по всему, рассеется пеплом и окалиной, — развила его мысль Белка.
— Ага, — согласился тот, — как прах Индиры Ганди над Гималаями.
Однажды ночью Сатир дождался, когда в комнате погаснет свет, выждал некоторое время, бесшумно, как рысь, подошёл к дивану и прислушался к дыханию спящих. Потом с еле слышным шорохом оделся и, придержав дверь, чтоб не хлопнула, вышел на улицу.
Подходил к концу бесснежный морозный ноябрь. Редкие листья, чудом уцелевшие во время листопада, покрылись изморозью, словно сахарной глазурью и чуть искрились в свете фонарей. Сатир остановился у подъезда, поднял голову к небу, с наслаждением вдохнул холодный немного пьяный воздух. Потянулся, подрагивая от радости, и побежал в сторону кольцевой дороги. Пересёк её, добрался до леса и потом несколько часов, блаженствуя, носился по хрусткому, прохваченному морозом ковру из листьев. Словно молодой лось с упоением продирался сквозь густой подлесок. Царапал о заледенелые ветки лицо и руки, радостно чувствовал, как проступает в царапинах повеселевшая кровь, как саднит кожу, и как перекатывается по разгорячённым мышцам восторг. Хохотал в высоту, вверх — туда, где пойманное чёрной сетью веток, дышало и ворочалось ночное небо. Рычал, будто юный медведь, валялся на замёрзшей земле, чувствуя, как холод пробирает сквозь куртку, и заводясь от этого ещё больше. Швырялся листьями, ловил их зубами, словно резвящийся волчонок, жадно обсасывал наледь. Забирался на деревья, орал что-то несусветное, прыгал вниз, падал и катился кувырком, с сочным хрустом ломая хворост. Утомившись, он встал возле небольшого дубка, обнял ствол. Притянул рукой тонкую ветку, пожевал её, хрустя ледком. Горький вяжущий вкус наполнил рот. Сатир прижался щекой к шероховатой коре, кожа быстро онемела от холода, захотелось пить и он, наконец, почувствовал себя свободным и счастливым.
