— И обернись-ка ко мне, — добавил патрон, когда я встал…
Млять! Таких пощёчин я, кажется, не огребал ещё никогда и ни от кого! У меня аж башка вправо дёрнулась, когда он меня по левой щеке приголубил, а этот скот тут же и по правой мне добавил, а затем снова по левой. Спасибо хоть, предупредил заранее, что чего-то будет, а то ведь — вот мля буду — иначе запросто мог бы и на автопилоте в челюсть ему засветить! И чего бы потом после этого делал?
— Ты не слишком увлёкся, Гней Марций? — претор и сам обалдел от такого, — Одной лёгкой пощёчины — даже просто касания — было вполне достаточно!
— Разве? — хмыкнул тот и подмигнул мне — возмущайся, мол, только с умом.
— Так-то ты провожаешь меня на свободу, господин?! — промычал я почтительным, но весьма обиженным тоном, старательно держась при этом за башку.
— Так же не делается, Гней Марций! — увещевал его претор, — Я только что объявил этого человека свободным, а ты обошёлся с ним так, как будто он всё ещё твой раб — оскорбил его действием не только публично но ещё и у меня на глазах! И что ты прикажешь мне теперь делать?
— Делай то, что велит закон.
— У него вон даже кровь из носа выступила — слепой только не заметит. Это — уже явный вред. Ты разве не знаешь, что гласят по этому поводу Двенадцать таблиц?
— Надеюсь, не сбрасывание с Тарпейской скалы?
— Нет, конечно, но… Он ведь теперь после этого волен отказать тебе в твоих правах патрона, и я обязан буду в этом случае признать его правоту…
— Да, тут он в своём праве, — и снова подмигивает мне.
— Ты слыхал, согражданин? — промямлил окончательно выпавший в осадок наделённый империумом магистрат, — Нанесённое тебе оскорбление и причинённый тебе вред неоспоримы, и за них ты вправе разорвать все отношения со своим бывшим господином и не признавать его своим патроном. Ты разрываешь отношения с ним?
— Нет, почтеннейший. Свобода — это самое ценное, что может быть у человека, и мой бывший господин подарил мне её. Справедливо ли будет, если я лишу его почётного права числить и меня среди своих клиентов? Пусть моё имя остаётся в списках его клиентелы, и будет таким, как положено благодарному за свободу вольноотпущеннику, но обязан я ему как клиент буду теперь лишь то, что приму добровольно сам. Справедливо ли будет так?
— Я согласен с этим, — кивнул патрон, не дожидаясь ответа претора, — Мой бывший раб ничего больше мне не должен сверх того, что пожелает воздать мне сам, и я не вправе требовать от него большего. Мне достаточно формального почтения, в котором он мне не отказывает.
Таким образом, претору ничего больше не оставалось, кроме как узаконить достигнутое «только что» соглашение, которое его квестор и внёс в протокол и в текст моей «вольной». Потом тем же примерно манером занялись моей «семьёй». Летиция было испугалась, что и ей собираются «скостить клиентские обязанности» тем же способом, но Гней Марций, усмехнувшись, лишь лёгким касанием двумя пальцами обозначил чисто символическую пощёчину, а ребёнку — и вовсе одним. После чего объявил, что освобождённые женщина и ребёнок являются женой и сыном освобождённого ранее раба Максима, и их имена, как и клиентские обязанности, целиком в воле мужа и отца.
После того, как претор зафиксировал должным образом и этот акт, он поручил своему квестору внести нас в гражданские списки, а сам занялся следующими посетителями.
— Как вольноотпущенник, ты со своей семьёй не можешь быть включён ни в одну из почтенных сельских триб, — сообщил мне квестор то, что я знал уже и без него, — Тебе доступны только четыре городские трибы — Субуранская, Эсквилинская, Коллинская и Палатинская. Ты испанец и нашим языком пока владеешь плохо. С другой стороны, ты не выглядишь нищим, — чиновник озадаченно уставился на мою маленькую серебряную бирку с именем хозяина на серебряной же цепочке, которую я «забыл» снять, — Если бы ты был латинянином и хорошо знал язык, я бы вписал тебя в Палатинскую — там публика поприличнее, чем в прочих, а так — даже и не знаю, как с тобой быть. Ну какой из тебя к воронам палатинец, когда ты даже слова коверкаешь? Ты — вот что, подучи-ка язык как следует и пообтешись с манерами, а я пометку сделаю — при очередном пересмотре гражданских списков цензорами подашь им прошение о переводе в Палатинскую. Если хорошо освоишься и пообтешешься — могут и удовлетворить. А пока… гм… Выбирай сам — в Коллинскую или в Эсквилинскую?
— А в Субуранскую нельзя, почтенный?
— Можно, конечно, но это ведь самая худшая из триб — там такое отребье! Чудак ты, испанец! Я же тебе лучшую предлагаю.
— Пусть будет Субуранская, почтенный. Я там уже живу, уже знакомые там появились, соседи…
— Ну, раз ты сам так хочешь — будь по-твоему, — квестор потянулся за списком Субуранской трибы, — В инсуле будешь жить?
— А где там ещё можно?
— Ну, не в трущобах же! Приличные люди в Субуре живут только в инсулах, хоть это и недёшево.
— Вон в тех? — я указал на ближайшие к Форуму кварталы Субуры, где дома выглядели посолиднее, — Интересно, какая из этих инсул продаётся… Ты не знаешь, почтенный?
— Гм… А зачем это тебе? Это ведь… Гм…
— Ну, ты же сам сказал, что приличные люди живут в инсулах — что же мне ещё остаётся? Только — купить себе инсулу и жить в ней, как и все приличные люди…
Первым загоготал стоящий у меня за спиной Тарх, за ним — писцы квестора, после них захихикала в кулачок Летиция, и лишь тогда до озадачившегося прикидкой хотя бы примерной стоимости инсулы чиновника наконец дошло, что это едва владеющий латынью свежеиспечённый гражданин Рима, оказывается, шутить изволит. Зато и хохотал он потом дольше всех остальных. Придя в хорошее настроение и раскрыв поданный ему писцом список, он спросил:
— Твой бывший хозяин — Гней Марций? По обычаю вольноотпущенник берёт себе преномен и номен бывшего господина.
— Пусть так и будет, почтенный — Гней Марций Максим.
— Хорошо, — квестор подал знак писцу, и тот, высунув от усердия язык, начал выводить каллиграфические завитушки, — Твоя жена — Марция?
— Велия Марция, почтенный.
— Это как-то не по обычаю…
— Мой патрон оставил этот вопрос на моё усмотрение.
— Да, я слыхал — хорошо, будь по-твоему. А сын?
— Волний Марций Максим, почтенный.
— Гм… Этрусские имена? Я думал, ты испанец…
— Мы — из испанских этрусков. Уже по-этрусски и не говорим, на турдетанский давно перешли, имена только этрусские продолжаем детям давать…
— Так в Риме не делают, но… гм… запрета в обычаях тоже нет. Получается — необычно, но можно. Раз так — от имени сената и народа Рима поздравляю тебя, гражданин Гней Марций Максим, с зачислением тебя и твоей семьи в Субуранскую трибу! Надеюсь, Рим приобретает в вашем лице добропорядочных граждан…
— Благодарю тебя, почтенный.
— Да, вот что ещё тебе следует знать. Как и все граждане городских триб, ты попадаешь в разряд эрариев, не подлежащих военной службе, но обязанных платить налоги в назначенном цензорами размере сообразно их доходам и имуществу.
— А если я буду жить не в Риме?
— Всё равно. Где будешь жить, там и налоги будешь платить. Если вдали от Рима — ценз будешь проходить у местных магистратов. И ещё — ты не подлежишь призыву в легионы, но как вольноотпущенник — в исключительных случаях можешь быть призван во флот — гребцом, матросом или морским пехотинцем, если тебе по средствам оружие и снаряжение. Как экипируешься — тем и будешь.
— Вот как даже? Гм… Ну, квинкерему я, конечно, не осилю, — Тарх заржал, — Трирему — ну, если только лет через пятнадцать, — писцы заржали, — Бирему — лет, пожалуй, через пять, — Летиция захихикала, — Не обессудь, почтенный, но если завтра война — ничего крупнее униремы я пока снарядить не смогу, гы-гы!
— Да, вот что ещё! — спохватился квестор, когда отъикался после хохота, — При освобождении рабов я должен взыскать в казну Республики налог в размере пяти процентов от их рыночной стоимости. Кто его заплатит?
— Думаю, это посильно и мне самому — не стану обременять этим патрона. Сколько с меня причитается Республике?
— Ну, цена хорошего раба — от четырёхсот денариев. Беру по нижнему пределу, чтобы не разорять тебя. Женщины — от ста пятидесяти денариев, но молодая с маленьким ребёнком — здоровым, из которого со временем может вырасти хороший раб — меньше, чем двести денариев по справедливости стоить не может. Вместе получается шестьсот. Налог за всех вас, вместе взятых — тридцать денариев.
— Амбон! — я развязал поданный мне слугой кошель и аккуратно выложил перед чиновником строй из пяти шеренг по шесть монет в каждой, — Пусть Республика будет богата и ни в чём себе не отказывает!
Разгребавшись со всем этим бюрократизмом, я вышел на простор, снял с шеи и кинул в кошель цепочку с рабской биркой, сунул за пазуху оформленные и запечатанные «вольные», завернулся с помощью Амбона в поданную им тогу и с дурашливой торжественностью водрузил себе на макушку маленький — пришлось фибулой к волосам прихватить, чтоб от ветра не сваливался — красный фригийский колпачок. Римское гражданство! Красота, млять, кто понимает…
