— И все они погибли? — ужаснулась Леля.
— А ты слушай, и все узнаешь, — недовольно глянул на нее отец. — К сожалению, среди легко раненных нашлись предатели: решили спасти свою шкуру, выдав немцам командование госпиталя. Сговорившись, они напали на врачей-офицеров, когда те вышли на каменный мост. Комиссар, боевой офицер, сумел вырваться и застрелить двоих, а начальника они схватили.
— Ну а как же остальные? — не выдержала Анна Михеевна. — Неужели безучастно наблюдали?
— Вовсе нет! Как опомнились, сразу дали отпор, — ответил Сергей Ильич и печально вздохнул: — Но начальника госпиталя спасти не смогли.
— Почему? — хором вырвалось у Анны Михеевны, Лели и Тёмы.
— Возникла свалка, и начальник госпиталя, когда ему удалось вырваться, оступился и упал с моста на сухое дно пруда. Разбился насмерть.
Он снова помолчал, на этот раз отдавая долг памяти своего предшественника.
— Фашист, наверное, дойдет до Волги, но его в боях измотают, а там по нему ударят наши свежие, хорошо подготовленные и оснащенные части, — объяснил Сергей Ильич. — Но это большой секрет!
— Какой же это секрет, папа, когда я на Урале об этом слышал, да и ты об этом знаешь? — усомнился Тёма.
Все весело рассмеялись, и разговор переключился на более насущные семейные дела и заботы.
* * *
Не прошло и недели после возвращения из эвакуации, а Леля и Тёма уже приступили к работе в госпитале: она — медсестрой, он — электриком. Как ни уговаривала Анна Михеевна продолжить учебу в медицинском, Леля наотрез отказалась.
— Пока идет война, буду ухаживать за ранеными. Но как только война кончится, поступлю в другой институт, — решительно заявила матери. — Не хочу больше видеть страдания и кровь! Буду изучать литературу или историю.
Правда, как потом выяснилось, была у нее еще одна уважительная причина, чтобы бросить учебу, но она до времени об этом помалкивала. Тёма обещал матери пойти в восьмой класс, как только начнутся занятия в школе. Школа находилась на станции Сухарево, до нее было больше пяти километров, но это его не смущало.
— Уж больно далеко ходить в школу! Может, снова сдашь экстерном? — засомневалась Анна Михеевна. — Раз сдал за семилетку, сможешь и за восьмой.
— Как выпадет снег, буду гонять туда и обратно на лыжах, — бодро ответил Тёма. — А осенью и весной папа обещал подвозить до станции. И с директором договорился, что при необходимости мне там будет, где переночевать.
В отношении самой Анны Михеевны было решено, что она временно работать не будет, так как физические и нервные перегрузки, которые выпали на ее долю в эвакуации, не прошли даром. У нее были явные нелады с сердцем, а о курортах нечего было и помышлять. Оставалось лечиться дома, занимаясь хозяйством.
Работа для Тёмы уже была привычной, он легко справлялся со своими обязанностями и, когда чинил проводку в палатах госпиталя, любил слушать рассказы раненых бойцов. А поведали они о многом. Особенно словоохотливые старики. Запомнился один из них, по фамилии Швец, солдат лет шестидесяти, он со слезами на глазах объяснил, почему в наших войсках больше всего потерь среди молодых солдат.
— Отступая, мобилизовали всю молодежь, и, не обучив, сразу бросили в бой, — возмущенно говорил он. — Эти ребятишки даже стрелять не умели, а о том, как надо укрываться, совсем не имели понятия. Ну как можно было такое пацанье бросать под шквальный огонь немца? Вот и полегло их несчетно. Кругом пальба, рвутся мины и снаряды, а ребята по полю бегают и мамку зовут! — Швец свирепо затянулся самокруткой и осуждающе заключил: — Бессовестно и неумело поступало армейское начальство. Не жалело солдат, смотрело на них как на пушечное мясо! Рази так можно? Старики, те хоть многое умели: кто еще с Первой мировой, кто с Гражданской. Вот и сохранялись. А молодежь поголовно изничтожили! — Загасив окурок, он со злым удовлетворением добавил: — Правильно Сталин и Жуков расстреляли ряд генералов. Сколько народу те зазря загубили! Особливо молодняк. Как вспомню, душа кровью обливается.
Многие жаловались на плохое вооружение, на отсутствие танков и авиации.
Вот по радио и в газетах трубят, что в тылу денно и нощно «куют оружие для фронта, для победы». А где оно? — возмущались раненые. — Сообщают, что эвакуированные заводы уже наладили массовое производство самолетов и других вооружений. Но у немцев по-прежнему полное превосходство в воздухе и от их танков приходится отбиваться только бутылками с горючей смесью.
— Правду Швец говорит! Пополнение — необученное и плохо вооружено, — негодовали раненые, поступавшие с разных фронтов. — А полноценного резерва и новой боевой техники из тыла не поступает. Где же уральские и сибирские дивизии? И почему не перебрасывают кадровые части с Дальнего Востока? От японцев угрозы нет, да и что толку армию там держать, если не остановить Гитлера?
Особую горечь у раненых вызывало то, что все были уверены: воюй они в равных условиях — наверняка одолели бы и погнали гитлеровцев вспять.
— Вооружены до зубов, а вояки — так себе. В ихней армии сейчас полно всякого сброда, — рассказывали раненые, прибывшие с южного направления. — Видно, Гитлер сгреб кого только можно: своих резервистов — итальянцев, румын, венгров и чехов. Если бы нас так же вооружили, разве мы от них побегли бы аж до Волги?
— Но и в наших частях всякого народу хватает, — возражали им. — Взять тех же «самострелов». Особенно много их у нацменов. Не хотят, гаврики, воевать! Прострелят себе руку, и в госпиталь. А там, глядишь, комиссуют — и айда домой.
И все же, несмотря ни на что, панических настроений не было. Большинство бойцов было непоколебимо уверено в грядущей победе над врагом.
— Дальше Волги мы их не пустим! — убежденно твердили даже тяжелораненые. — Силы у нас еще есть, и немалые. Видно, их берегут. А немец уже выдыхается. Только бы прислали на фронт самолетов, «катюш», да танков побольше. Тогда мы им покажем «кузькину мать»!
* * *
Приближались Октябрьские праздники, а настроение у всех было подавленное. Под Сталинградом и в самом городе развернулась жестокая битва, в которой, как было ясно, решалась судьба войны. Обороняющиеся проявляли чудеса мужества и геройства, цепляясь за каждый метр земли, превращая каждый дом в крепость. Город лежал в руинах, гитлеровцы несли огромные потери, но отчаянно рвались вперед, и сумели прижать защитников к Волге. Сделав ставку на победу в Сталинграде, Гитлер, как азартный игрок, поставил на кон все, и его пропаганда на весь мир раструбила о том, что дни защитников города сочтены.
А в семье Наумовых тяжелое настроение усугубилось переживаниями личного характера. Началось с того, что Сергей Ильич и Тёма заметили, как сильно чем-то озабочены их женщины, а на лице Лели часто видны следы слез. Когда же у нее стал заметно расти живот, тайна раскрылась. Родители объяснялись при закрытых дверях — отец ушел с сердитым и озабоченным видом, а Тёму позвала мать и хмуро сказала:
— У Лели будет ребенок. От Марика. Ты уже большой и должен понимать, — и взволнованно добавила: — Если вернется живой, они, конечно, поженятся. Будь внимателен к сестре и не вздумай ее осуждать!
Легко сказать! Тёма переживал беременность сестры еще сильнее, чем ее измену Марку. И дело было не в том, что Леля родит ребенка без мужа. Он был убежден, что отец — не его друг и кумир, а тот, другой — бессовестный симулянт, околачивающийся в тылу и совращающий невест у фронтовиков! Понимая, что не может высказать все Леле, он копил в себе гнев на растущий не по дням, а по часам живот Лели. Но однажды все-таки не выдержал, и у него вырвалось такое, о чем жалел потом всю жизнь.
Это произошло перед самым Новым годом, когда Леля уже не работала. Как всегда, Тёма притащил из леса отличную елочку, и они вместе стали ее наряжать. Сестра первой и завела тот разговор.
— Я тебя чем-то обидела, Тёма? — вешая игрушки и мишуру, спросила Леля. — Давно уже замечаю, что смотришь на меня исподлобья. Извини, если что… Сам понимаешь: мне сейчас не до тебя.
Тёма лишь сопел, не решаясь высказать то, что у него на душе, но все же не вытерпел и хмуро бросил:
— Этого извинить нельзя!
— Чего-чего? — подняла брови Леля.
— А то, что твой ребенок незнамо от кого, а маме говоришь, что от Марика, — выпалил Тёма. — Всем было известно, как ты хороводилась с Игорем!
— Да как ты смеешь? — возмутилась Леля. — Сначала сопли утри, а потом суди!
— Не такой уж я сопляк! Все понимаю, — огрызнулся Тёма. — Не хотел говорить, раз помирилась с Мариком, но тогда ты вела себя, как шлюха!
— Ну все! Этого я тебе никогда не прощу! — голос у Лели дрожал от обиды и возмущения. — Когда вырастешь — поймешь.
Привыкнув сдерживать свои чувства, она лишь сурово поджала губы и молча продолжила свое дело, а Тёма, опомнившись, горько пожалел о том, что грубо оскорбил сестру. «Вот уж права поговорка, что сказанное слово — серебро, а не сказанное — золото, — расстроенно подумал он. — Ну чего меня вдруг понесло? Безмозглый болван», — мысленно выругал себя…
