Можно было подумать, что люди переезжают, привязав к багажнику кое-какие пожитки. Бедный Юст болтался, как кастрюлька на хвосте у собаки.
Несколько секунд, и машина, свернув на улицу Бруфебрит, исчезла из вида. Похоже, шофер забыл о пассажире, привязанном к амортизаторам. С таким удивительным буксиром в городе его ждал несомненный успех.
Рядом со мной возник человек. Тот самый истребитель пескарей! Он ошарашено таращился.
— Скажите, — проблеял он, придерживая обеими руками вставные челюсти, — вы видели то, что я видел?
— А в чем дело? — огрызнулся я. — Парень толкает машину, чтобы она завелась. Расхититель речных богатств затряс головой.
— Он не толкал, он волочился по земле!
— У каждого свои маленькие фантазии, дружище! Почему обязательно поступать так, как принято?
Старый водяной не знал, что и думать. Уж не тронулся ли он последним умом? В конце концов, долгие бдения у обманчивой, мерцающей воды до добра не доводят.
Рыболов застыл в нерешительности, напоминая снеговика, что вот-вот растает. Затем вялым жестом указал на раздавленного блондина.
— А этот?
— Молодой человек отдыхает.
— Но у него башка всмятку!
— А вы полагали, что трехсотый «мерседес», проехав по голове, не повредит прически?
Все, ему хватило!
Мигом помолодев годков на двадцать, он бросился бежать, так что пятки засверкали, и, в соответствии с духом того времени, взвыл полковой трубой, призывая на помощь.
Да кто же ему поможет? Все умерли!
Семеро отошли в мир иной. Я не мог точно определить состояние здоровья Юста Рожкирпро, но опасался, что прекрасная «мерседес» скоро останется безутешной вдовой.
* * *
Как трогательна встреча двух подружек! Они тараторили без умолку. Пересказывали друг другу предыдущие главы. Трещали одновременно, каждая про свое. Так уж устроена жизнь: люди умеют разговаривать лишь с самими собой. Их не интересует то, чего они не знают, так же как они не любят песен, которых не помнят. Мамаша Пино с упоением повествовала о похищении. Берта спешила все выложить о малыше Антуане, бродяжке, голове в холодильнике, бедной Терезе, сволочи Манигансе и прочем. Она кипятилась, важничала, обличала и сыпала сногсшибательными эпитетами.
Я оставил их, чтобы нанести деликатный визит козочке Ребекке.
Когда я вошел в ее стойло, она по-прежнему спала, воплощение беззаботности! Роскошная камера, как я уже отмечал выше, была совершенно звуконепроницаема. В коридоре можно было творить что угодно: палить из пушки или прыгать воробушком, в комнату не долетало ни звука.
Я тихонько прикрыл дверь и уселся в кресло. Очень скоро волны моего присутствия достигли спящей красавицы. Она моргнула и сонно глянула на меня. Взгляд тут же прояснился, пелену сна как рукой сняло, и подружка Нини резко села в постели.
— Нет-нет, крошка, — прошептал я, — тебе не снится кошмар. Это действительно я, настоящий, неподражаемый, великий Сан-Антонио. Мне понадобилось немного времени, чтобы тебя отыскать и разобраться с твоими делишками, правда? Несколько часов, хотя ночка выдалась длинной. Но это еще не конец. Пока во мне осталась капля энергии, я хочу выяснить все до конца. Не люблю, когда накапливаются неоплаченные счета. Не встанешь ли ты, милая?
Она смотрела на меня, никак не реагируя.
— Встать!!! — заорал я.
Она немедленно вскочила.
Я тоже поднялся: невежливо сидеть, когда дама стоит. Во всех учебниках хороших манер про это написано.
— У тебя тут жарковато, — мягко произнес я, снимая пиджак.
Затем несколько раз сжал и разжал пальцы, словно пианист, собравшийся сбацать кон-церт-тот-еще Франсиса Лопеса. Когда мои отросточки расслабились, стали гибкими и нежными, я принялся осыпать красотку пощечинами. Мои пальчики трепетали в воздухе, словно осиновые листочки! Шлеп-хлоп по физиономии Марсель-Ребекки — и далее по алфавиту! Я не дал ей времени всплакнуть. Сестрица-двойняшка подключилась к первой руке. И мне не оставалось ничего, кроме как продолжать. Я потерял счет оплеухам. Вошел во вкус. Дзум! Бум! Трах! Хрясть![26] Она вздрагивала, покачивалась, уворачивалась, но смотрела вызывающе.
Когда я закончил раздачу оплеух, можно было подумать, что Ребекку облили купоросом. Поразительно, но она стояла неподвижно и не хныкала.
Наступила тишина, грозная, тягостная. Маленькая чертовка понимала, что заслужила трепку, и лишь удивлялась, что я не отвесил ей по полной программе.
Да только девчонка так легко не отделается! Ну нет! Не выйдет! Я схватил ее грубо, по-солдатски, и рывком сдернул юбку. Раздался треск. Настал момент разделаться с колготками и прочими прибамбасами. Я ухватился всей пятерней и рванул. Прореха спереди, прореха сзади, и бельишко жалкой кучкой валяется на полу. То, что открылось моему взору, считаю своим долгом отметить, было великолепно! Изумительные формы! Бедра прекраснее цветной фотографии Ричарда Никсона! С ума сойти, пассажирский состав сойдет с рельсов! Кожа золотистая, с оттенком охры. Атласная, бархатистая!
Но вы меня знаете? Я не обязан рисовать вам картинки, рискуя навлечь на себя гнев цензуры, бдящей днем и ночью.
А, маленькая плутовка, сейчас я устрою тебе праздник жизни, веселый день рождения. Свечка будет одна, но зато какая! Ты хотела, чтобы я выпил у тебя рюмочку, киска? Думала загнать меня в угол? Посчитала за дурака? Вообразила, что Сан-Антонио покупал мозги в отделе игрушек комиссионной лавки? Строила козни, притворялась недотрогой? Мол, я сегодня не готова, чесноку поела! Ах, ах, ах!..
Прилив вдохновения, внутренний подъем! Эй, голубушка, не брыкайся и не стесняй свободу выражения, мы и без того в плену у желаний. Ты обижаешься? Хочешь остаться сама по себе? Никаких поблажек! Единение полное и несомненное! Установим тесный контакт, неразрывную связь! Забудь о гренадерше Нини, брось ее! Не упусти возможности отправиться в морское путешествие. Вот твой билет, волшебный проездной! Изумительная вольтижировка! Кавалерийская кадриль! Что это творится с малышкой? Она размякла, разнежилась, расчувствовалась. Где ж ты, цыпочка, прошла такую школу? Держу пари, не в классе грубиянки-композиторши! Та не умеет так растрепать локоны! Говоришь, прежде не сталкивалась с тореадором? И с монахом-расстригой? Была паинькой, не шалила? Верится с трудом… Нас ждет чудесное плавание. Жужжит глиссер, мягко плещется волна… Мы в одной лодке. Нас качает и подбрасывает, все выше и сильнее. Сердце словно звонкая трещотка! Сигнальная ракета! Вперед! Нетерпение Христофора Колумба! Страсть Романовых (к яйцам Фаберже)!
Неплохо получается, правда? Скажи, киска, стоило отважиться? Удовольствие несравненное, не так ли? Танец животов! Сумасшедший вальс! Божественное танго!
Я пригвоздил ее, растерзал, нарушил душевный покой, смял, подавил! Я посвятил ее, наставил на путь истинный. Она узрела ангелов, унеслась в заоблачные выси.
Мадемуазель Проказница в полуобморочном состоянии. Она упивается, наслаждается, не может насытиться. Значит, верно написал профессор Люсьен Экивок в своем трактате «Отключение тормозов в современном браке». Цитирую: «Лучший момент в любви наступает не тогда, когда взбираются по лестнице, но когда опускают сходни».
Дверь с треском распахнулась. Я не успел привести себя в порядок, как выражались в скабрезных романах XVIII века и до сих пор выражаются в стенах шикарных особняков. В комнату вкатилась Берта, руки молитвенно сложены, словно ей только что явилось чудо.
— Ах! Ох! — простонала она. — Я все видела в глазок. Все! Браво! Потрясающе! Не знала, что такое может быть. Не верила! Боже, это было прекраснее, чем доктрина де Голля! В себя не могу прийти! Никогда не приду! Невероятный темперамент! Какая жизненная сила! Надеюсь, эта маленькая идиотка оценила по достоинству? Отдала бы что угодно, лишь бы оказаться на ее месте! Да что я говорю, все отдала бы! Берю! Сбережения! Обручальное колечко! Фотографию мамы! Как подумаю, что я обожала Альфреда, нашего приятеля парикмахера! Дура безмозглая! Антуан, милый, радость моя, это ужасно: я ничего не знаю о любви! Я школьница, девственница!
Берта попыталась заключить меня в объятия, но я хладнокровно отстранил ее.
— Благодарю за комплименты, дорогая. В ваших устах они особенно трогают.
— Шлюха! — раздался вопль в коридоре.
Я повернул голову и увидел мамашу Пино, принявшую эстафетный колышек в комбинезончике. Она злобно взирала на Берту. Лицо было залито слезами, на щеке алела царапина.
— Рад, что вам понравилось, милейшая! — воскликнул я.
— Да ну ее, — проворчала толстуха. — Эта набожная моль тоже хотела подглядывать в глазок, да только вдвоем тесно. Вот и пришлось ее подвинуть.
Я укоризненно покачал головой.
— Помиритесь, — приказал я двум кумушкам из клуба кинопутешественников. — Мы приближаемся к развязке, и не дело портить читателю впечатление. В конце концов, это вопрос профессиональной этики.
