— Я ровно ничего не слыхал о моих добрых мюнстерских друзьях. Я рад был бы сообщить что-нибудь господину магистру или доктору, но невозможность…
— Прекрасно. Но не зовите меня так. Это звание мне не принадлежит и совсем не к лицу человеку, носящему такое платье.
Ринальд — это был он — указал на свой сюртук военного покроя и сказал:
— Вы должны были заметить это с первого взгляда, господин Стратнер.
Но Стратнер ответил с ехидной улыбкой:
— В наше время не знаешь, что видишь, и не знаешь, чему верить или не верить.
— Правда, мастер, правда. Я с горечью готов подтвердить ваши слова. Наша жизнь — какой-то маскарад… Верь, показывайся — кому?… Поверил ли бы я, если бы мне кто-нибудь, сказал два года назад, что эта горячая грудь задохнется, застынет, как пламя, залитое холодной водой? О, моя родина! Зачем я оставил тебя! Даже в твоем постыдном падении, в твоих предсмертных судорогах ты прекраснее чужбины. Вне самой родины нет спасения для нее. Вижу, что извне, чужими средствами нельзя спасти собственный очаг. Любовь, сострадание, верность… где я найду эти сокровища в чужой земле? Нет, вне родины, в чужих странах я вижу только грабителей, готовых обокрасть мою колыбель, воинов, готовых уничтожить мой народ, людей, готовых сопровождать злорадным смехом погибель нашу… и только! Я дорого заплатил за науку в Англии, где чуть не умер с голоду, и во Франции, где вынужден был работать ради куска хлеба! Все волны океана не смоют с меня того позора, что я служил французам за жалованье!.. Если б не оставался еще на земле ангел… это милое существо там, на родине, в которое я еще верю, хотя и с сердцем, мучимым сомнениями… если б не это… я бы оставил мою жизнь на той же границе, где я топтал ногами герб Валуа на французском знамени!..
— Сумасшедший немец! — пробормотал про себя Стратнер. — Я рад теперь, что он не принял моего предложения ночевать у меня в доме.
— Что вы говорите, мастер? Простите мою рассеянность… Я не расслышал, что вы сказали.
— О, пустое, это не важно… Если не ошибаюсь, впереди видна ваша гостиница, не правда ли?
— Да, это она и есть. Памятный мне дом. На этом месте я просил ее простить меня… Здесь я видел ее в последний раз. Но, что я вспомнил, Стратнер! Об этом доме рассказывают теперь удивительные вещи…
— Можно удивляться или нет, смотря, кто как понимает вещи.
Я предвидел заранее все, что потом случилось. Постойте минутку. Мне кажется, это сама хозяйка стоит у входа, а я не имею желания с ней вести беседу.
— Как? Вы… Разве вы не старый друг дома?
— Ну, знаете, дружба держится, пока это возможно. Знакомство с ними не принесет много чести. У этих людей прорвало плотину, как говорится, и они хватались за мои руки, чтобы спастись от наводнения. Эта роль не по вкусу мне была тогда и тем более теперь.
— Ну, конечно, в несчастии друзья отступают — таков закон на земле.
— Гм, это и понятно. У каждого свой узелок на плечах. Я несу свой, как всякий другой. На вашем месте я предпочел бы другую гостиницу, хотя бы «Лилию», например.
— Ну их — «Лилии»! Нет, я останусь верен прежнему хозяину…
— Да ведь этот малый потерял рассудок, вследствие своей гордости, распутства и преступлений, а его жена… Ну, вы видите сами сейчас, как она любезничает с этим франтом — там. Благоразумный человек не должен бы жить в гостинице, пользующейся такой дурной славой, где девушка убила своего ребенка и бросила в колодец. Глядите, вот целая партия угольщиков зашла туда. Хорошее общество! Я, знаете, думаю исключить Бокельсона из ремесленного сословия.
— Вы можете это сделать, так как вы, благодаря ему, старшина цеха. Но знаете ли, что я вам скажу? Я не верю ни одному слову из того, что о нем болтают языки. Я решительно не верю! Ян всегда любил искусства и поэзию, а Музы смягчают нравы, и не может быть, чтобы поклонник Муз мог стать таким дурным.
— Вы еще очень молоды, добрый друг, и мечтаете о розах без шипов… Болваны! — пробормотал он про себя.
Между тем студент заставил его, несмотря на нежелание, дойти до самой гостиницы «Трех Селедок» и заговорил с хозяйкой, которая его тотчас узнала и встретила дружеским приветствием.
Он указал на косившегося старшину и сказал:
— Мой добрый друг хотел воспользоваться случаем предложить вам свои услуги как сосед, добрая госпожа, и так же выразить свое расположение вашему мужу, которому он считает себя обязанным как цеховой старшина.
Микя поклонилась и колко ответила:
— Мы давненько не видели здесь мастера, поверьте господин Ринальд.
— Но мысленно я никогда о вас не забывал, — со скрытой насмешкой возразил Стратнер.
Микя в тон ему, в свою очередь, спросила.
— Правда, у вас много забот с вашими родными в Гарлеме. Говорят, дела Маттисена плохи?
Стратнер ответил, покраснев:
— О, я очень благодарен вам за участие, но дела других гораздо хуже, и пусть каждый метет сор в своем углу.
Микя дала ему договорить и продолжала:
— Бедная Дивара! Я всегда вспоминаю о ней с сожалением. Зачем она попала в руки этого скучного пекаря? Милое созданье! Мы были с ней, можно сказать, подруги детства.
— Да, можно так сказать, госпожа Бокельсон, хотя, если я не ошибаюсь, моя дочь была много моложе вас. И жребий Дивары еще не из худших, положительно так, госпожа Бокельсон. Если Маттисена дела и не так хороши, то во всяком случае причиной тому не порочность, а, напротив, богобоязненность и жажда не к вину, а к Священному Писанию.
— Ну, лохмотья остаются лохмотьями, — смеясь, заметил Ротгер. И если кому ремесло не задастся, то результат один, будет ли это от вина или от Библии.
— Правда, — заметил Ринальд, — лучше было бы, если бы горожане и крестьяне спокойно занимались своим делом, чем затемнять свой ум непонятными словами откровений и пророчеств. Но в этом-то и печальное знамение тяжелого времени, переживаемого нами. Все ждут в темных изречениях пророчества освобождения от нестерпимого ига, под которым изнывает человечество.
— Говорят, — продолжала Микя ядовито, — что Маттисен, закрыв свою пекарню, продал все имущество и отдал верующим. Куда же он денется с одной милой Диварой?
— Это ложные слухи, — возразил Стратнер с возрастающим гневом. — Ничего подобного! Не закрыл, не продал. Все это глупая сплетня злоязычников. Не будет этого, пока жив старый Стратнер из Гельдерна. Нет, Стратнер не оставит нищенствовать свою кровь и плоть, хотя он и не держит свой кошель всегда открытым для неисправимых должников. Этого не могут ему простить охотники до чужих денег, но ему до этого дела нет, и он останется старым Стратнером, как был.
— Не горячитесь так! — продолжала Микя в прежнем тоне. — И справедливейший человек не уйдет от клеветы. Что же удивительного, если одни называют вас «ядовитым грибом», другие говорят, что вы «неблагодарный, злой человек». Третьи, наконец, твердят: «Не все золото, что блестит. Старый Стратнер не так уж силен, и не он первый хвастается богатством, тогда как долговая тюрьма от него ближе, чем бочка с золотом.»
Эти слова Мики были не совсем безосновательны и, затронув больное место, привели Стратнера в настоящее бешенство.
Он простер вперед руки и, как петух, бросился на Микю, угрожая ее побить; но Ротгер предупредил его, а Ринальд также удержал его за платье.
— Пустите! — кричал Стратнер. — Я вырву ей глаза, этой низкой лгунье! Скажите, пожалуйста: моя Дивара… мое доброе имя… Га, га, это мне нравится, ей Богу! Моя Дивара — нищая? Га, га… Можно лопнуть!.. Вы разорвете мне сюртук, господин магистр!.. Прочь руку, подмастерье!.. Спрячьте ваше жало, ваш лживый язык, сводница! Я пристыжу вас и всех, кто так думает. Сегодня придут из Гарлема Маттисен и Дивара, сегодня они будут здесь, и вы увидите все, так ли это. Я ничего не пожалею, и они будут богаты и в почести, а вы будете коптеть в вашей избе, — вы, блудники, вы…
Он произнес еще несколько площадных ругательств, но слова замерли у него на языке, так как в это время из глубины дома послышался страшный крик, напоминавший не то ужасный стон, не то рев дикого зверя. Все испуганно стали прислушиваться. На лестнице раздались неверные шаги… Кто-то спускался быстро вниз.
— Иисусе Христе, помилуй нас!.. Это он! — вскрикнула Микя, побледнев, как мел.
Ротгер и Ринальд выпустили старшину, который, в свою очередь, вытянув шею, заглядывал в шинок, так как любопытство пересилило в нем гнев. Сидевшие за столом закоптелые гости сдвинулись плотнее, насторожив уши и выпустив из рук карты.
Между тем Ян, бешено перепрыгивая по ступеням лестницы, ворвался в комнату. Вид его был ужасен. Бледное лицо казалось еще мертвеннее, благодаря ночной одежде; худые, длинные руки как будто кому-то угрожали, причем в правой он держал скрученный из веревок бич, а в левой — тяжелую, переплетенную Библию. Глаза его, казалось, готовы были выскочить из своих впадин, как у человека, одержимого тяжелой болезнью или безумием, и с диким видом блуждали вокруг, ни на чем не останавливаясь. Несколько мгновений прошло таким образом, пока, наконец, он заговорил, с пеной у рта, и произнес текст Священного Писания: «Не говорил ли я вам, что дом мой наречется молитвенным домом всех народов? Вы же сделали из него разбойничий вертеп».
