На перекрестках больших торговых улиц, уставшие бодрствовать всю ночь напролет, задремывали ночные воинские караулы.
Луна завершила свой путь по звездному небу. Звезды потускнели.
Прокатилась и смолкла ночная перекличка ослов. Близилось время подниматься к первой молитве, дабы у аллаха испросить мира и удач на грядущий день.
Хатута сидел во тьме кельи, когда перед рассветом услышал, как, просмурыгав по двору тяжелыми туфлями, старик остановился за дверью, постоял там и, тихо отворив узкую створку, вошел с кувшином в руке:
- Спишь?
- Какой сон!
- Снял бы ты свой халат.
- Давно снят. Вот он, тут.
- Дай, я его схороню. А ты надевай-ка мой. Он неприметный, войлочный, как у всего здешнего люда. На-ка, надень да ступай ко мне в сторожку, посиди там, пока народу на улицах нет. А как услышишь, что люди идут, ступай и ты. В мечеть так в мечеть. На базар так на базар. Где люднее, там и побудь со всем народом. Надвинь шапку пониже да ходи повеселей, посмелей, как с чистой совестью. А как весь базар проснется, отправляйся к дому, где городской судья судит, в самой середине базара, от Купола Звездочетов налево, через Сундучный ряд. Там, в том ряду, ихний караван-сарай, Султанийский. Из того караван-сарая самаркандские купцы своему каравану ищут проводника на Шемаху. Дорога тебе знакомая. Скажешь: пришел, мол, из тех мест к брату, да брата, мол, не нашел, приходится назад идти. А что им проводник нужен, на базаре, мол, слыхал. Про меня молчи. Они тебя возьмут, так дня через два либо три отсюда тронетесь. А там зря на глаза не лезь, но и без крайности не прячься, - не приметили б, что боишься кого. За два дня тебя едва ли хватятся, а и хватятся - не сразу на след нападут. В лицо тебя мало кто помнит, а охоту ведут по алому халату. Бог милостив, выскользнешь из города, а вокруг дорог много.
Говоря это тихо, медленно, старик устал от долгой речи и, помолчав, прислушался.
Постоялый двор спал. Где-то далеко за городом, на кладбище, жалкими детскими голосами рыдали шакалы.
- Вот как, сынок! Запомнил? А там - в Гандже - свое место сам найдешь, а случится в Шемаху зайти, помни: там за базаром, когда стемнеет, песни поют. То в одном доме, то в другом. Понял? Халат давай, я его схороню.
- Спасибо, отец!
Старик в темноте туго скрутил лощеный халат, просунул его в горло кувшина, опустил на кувшин крышку и, отослав Хатуту вперед, подождал, прислушиваясь у приотворенной дверцы.
Постоялый двор спал.
Громко шаркая, старик пошел по гладким плитам, неся свой кувшин, словно полный воды, в тот угол двора, где за низкой глиняной стеной обмывались постояльцы.
Там никого не оказалось, и вскоре старик вышел оттуда с пустым кувшином.
Когда он проходил мимо кельи, где гостила стража из стана, один из воинов, приподняв голову, спросил:
- Уже и помылся, отец? Видно, пора и нам подниматься?
- Вот-вот на молитву призовут. Скоро и рассвету быть, - ответил старик, направляясь к себе в сторожку.
С улицы слышались неторопливые шаги и тихий разговор идущих к мечетям.
Сторожка оказалась уже пуста.
Тем утром в дом городского судьи прибыл внук Тимура, сын его дочери, Султан-Хусейн.
Он прибыл со своими людьми, чтобы заняться узниками, схваченными в городе за последние дни. Тимур приказал дознаться наконец, что за враги вырастают словно из-под земли и вновь исчезают, будто проваливаются сквозь землю, на всех дорогах вокруг воинского стана. Нападения разрастались по всему Азербайджану, нападения на небольшие отряды, на ночные стоянки войск, на караваны, на гонцов, на воевод, - меткие стрелки из неприступных мест внезапно осыпали стрелами даже большие отряды, убивая людей на выбор, сперва высмотрев, кого убить. Это задерживало Тимура, приводило его в ярость.
В подвале судейского дома, рядом с темницей, палачи скоро приготовили все для допросов, а на широкой скамье постелили ковер для Султан-Хусейна.
Он спешил отличиться перед дедом, не хотел отстать от других воевод, разосланных по тому же делу в ближние города, и решительно, поджав ноги, сел на свое место.
Широкое лицо лоснилось с дороги. Бородка плохо прорастала на крутых скулах, подрагивающие ноздри казались непомерно большими, когда вздернутый нос был так мал. Торопливые маленькие глаза мгновенно рассмотрели все подземелье.
Выпустив джагатайскую косу из-под шапки, подбоченясь левой рукой, он велел ввести узника, схваченного первым.
- А других готовьте. Как их брали, в том же череду и к нам ставьте. Про первого что известно?
Ему рассказали.
- Признался?
- Виляет.
- У нас не вильнет! Давайте.
Видно, этот узник не противился, сам шел в страшный подвал, - он вступил сюда, замигав от света, скупо проникавшего через два небольших окна, открытых в глухой двор. Синий лоскут, туго повязанный поверх маленькой шапки, не растрепался, но старик привычным движением пальцев оправил его на голове. Расправил усы, широкие, как голубиные крылья, и ладонью от горла вверх приподнял выдающуюся вперед небольшую бородку.
- Почему не связали?
- Стар и слаб. И смирный, - ответил старший из стражей.
- Стар, а разбойничаешь?
- У нас один разбой: медь плавить да чекан чеканить. А медь не меч. Без такого разбоя не во что стало б воду налить.
- Отлаиваешься?
- Я правду говорю, по заветам пророка божьего.
- В праведники готовишься? Сперва с земными делами разберись. Разбойнику в алом халате денег давал?
- Не помню такого.
- Люди видели: он твои деньги за пояс заткнул.
- А не доставал ли оттуда? Может, расплатиться хотел. За день покупателей столько пройдет - всех не запомнишь.
- Какой купец! И всем деньги даешь?
- Не помню, чтобы такое было.
- Освежим память!
Султан-Хусейн шевельнул бровью, и палачи накинулись на старика.
Кровь отлила от его лица, шапочка свалилась вместе с тюрбаном. Старик, закрыв глаза, когда становилось невмоготу, вскрикивал:
- Медь, медь, медь!..
Его на минуту отпускали. Султан-Хусейн спрашивал:
- Вспомнил?
Старик молчал, его опять хватали палачи, и снова он пересохшим ртом хрипел:
- Медь, медь, медь!..
Наконец потерял сознание.
Втолкнули следующего. Это был повар Раим. Руки ему связали за спиной, отчего плечи казались еще шире и круче.
Терявший терпение Султан-Хусейн крикнул:
- Говори! Сразу все говори! Иначе...
- А я скажу; чего вам от меня надо?
- Разбойников прикармливал? Задаром, а?
- Моя похлебка. Баранину за свои деньги беру. Баранов сами свежуем. Кого надумаю, того угощаю. С кого надумаю, с того деньги беру.
- А с кого не брал?
- Кто мне по душе, с тех могу и не взять.
- С разбойника в алом халате брал?
- Брал. Он нездешний. Наши шелков не носят. Нашим не до шелков... Дернув большой круглой ноздрей, повар добавил: - Тут у вас и воняет-то, как на бойне.
- Не твое дело. Кто это "ваши"?
- Наши? Хозяева здешней земли. Их и покормим, когда им есть нечего. А пришлые нам на что? Мы их звали сюда, что ли? Кому случится между нами жить, пускай живут, - нашими станут, коль с нами заодно баранов растят. А когда являются наших баранов резать, а своих сами едят, такие не годятся. Их за своих не считаем, это хозяева не нашей земли.
- А где твои дружки, которые с оружием на наших кидаются?
- Таких дружков нету.
- А вот кидались твои дружки. Вспомни-ка! Да и назови.
- Как же назвать? Я не видал, кто из них кидался.
- Вспомнишь!
И опять работали палачи.
Повар крепился. Лишь раз он заговорил, когда его ненадолго отпустили, и Султан-Хусейн спросил:
- Вспомнил?
Покрутив головой, чтобы превозмочь боль, он не ответил, а только удивился:
- Ох, ну и мясники!..
И больше от него уже ничего не смогли добиться.
Третьим ввели, держа за обе руки, рослого рыхлого человека, глядевшего красными ненавидящими глазами.
Султан-Хусейн, все еще никак не напавший на след врагов, сам был готов, отстранив палачей, терзать своих немотствующих узников.
- Признавайся, негодяй! С кем якшался? Откуда с алым халатом в дружки попал?
- Ты, вижу, не в своем уме. Не знаю, как тебя звать.
- Как звать, не тебе знать. Сознавайся, пока спрашивают, где разбойники?
- Ты и есть разбойник! Иначе кто же ты! Кто мирного купца хватает, обирает, терзает. Кто, а? Ошалел?
- Ты сюда на беседу пришел? Где же это ты купец, - у разбойников в берлоге твоя торговля?
- Самарканд не берлога.
- "Самарканд"! Где с алым халатом снюхался?
- Как это?
- На базаре с ним шептался? Денег ему давал?
- Ну, уж это мое торговое дело. Когда велю писцу о товаре письмо написать, сам знаю, чего мне надо. Ты лучше отвяжись, - я до самого повелителя дойду, а вас, разбойников, угомоню.
- Навряд ли дойдешь!
С ним расправлялись с особым усердием: он успел укусить палача, в другого плюнул, третьего лягнул каблуком. Он кусался, бранился и визжал, пока не захрипел, выпучив глаза. Тогда его бросили.
