Но ослица по-прежнему трусила быстрым шажком, и вскоре мы добрались до цели. Вилла графини лежала среди оливковых рощ, а подъезд к ней был обсажен высокими зелеными, с розовыми стволами эвкалиптами. Въезд в аллею был обозначен двумя колоннами, на которых громоздились два белокрылых льва, презрительно взглянувшие на нас с Салли, когда мы протрусили мимо. Дом, выстроенный квадратом, с внутренним двориком, был огромен. Когда-то он был любовно окрашен густой венецианской красной краской, но со временем поблек до бледно-розового; штукатурка потрескалась и кое-где облупилась, и я заметил, что на крыше недоставало многих черепиц. Под карнизами приютилось столько ласточкиных гнезд, сколько я никогда прежде не видывал в одном месте, но теперь они опустели и выглядели словно маленькие заброшенные коричневые печки.
Я привязал ослицу к подходящему дереву и направился к воротам, которые вели в центральный патио[3]. Я потянул за свисавшую заржавленную цепь, и тут же откуда-то из глубин дома до меня донесся жалобный звон колокольчика. Я терпеливо подождал несколько времени и уже собрался позвонить снова, как вдруг массивные деревянные двери отворились.
На пороге стоял мужчина, который поглядел на меня в точности как бандит на жертву. Он был высоким и могучим, с огромным ястребиным носом, пышными седыми усами и целой гривой курчавых седых волос. На нем были алая феска, широкая белая рубаха, роскошно расшитая золотыми и алыми нитями, черные шаровары и на ногах чарыки с загнутыми кверху носами и огромными красно-белыми помпонами. Его смуглое лицо изобразило улыбку, и тут я заметил, что у него все зубы золотые. Точно на монетном дворе.
— Кирие Даррелл? — спросил он. — Милости просим.
Я последовал за ним через патио, в котором было немало магнолий и запущенных зимних клумб, и вошел в дом. Он провел меня по длинному коридору, облицованному голубой и алой плиткой, толкнул дверь и ввел в огромную мрачную комнату, все стены которой — от пола до потолка — были заняты книжными полками. В одном углу находился камин, в котором шипели и потрескивали язычки пламени. Над камином висело огромное, почерневшее от времени зеркало в золотой раме. Перед камином на длинной кушетке, почти затерявшись среди разноцветных шалей и подушечек, возлежала сама графиня.
Сказать по совести, я представлял ее совершенно другой. Я воображал ее высокой, сухопарой и весьма строгой, но когда она встала и танцующим шагом направилась ко мне, я увидел, что она малорослая, тучная, с ямочками на щеках цвета розовых бутонов. Ее медовые, высоко взбитые волосы образовывали прическу в стиле помпадур, а глаза под удивленно изогнутыми бровями были зелеными и блестящими, словно недозрелые оливки. Она схватила мою ладонь своими маленькими теплыми пухленькими ручками и приложила ее к своей пышной груди.
— Как мило, как мило с твоей стороны, что ты пришел! — воскликнула она музыкальным девичьим голосом, источая немыслимый аромат пармезанских фиалок пополам с запахом бренди. — Как мило, как несказанно мило! Можно, я буду звать тебя просто Джерри? О да, думаю, что конечно можно. Все друзья зовут меня Матильда… Нет, конечно, это ненастоящее мое имя. Мое настоящее имя Стефани Зиния… Такое неуклюжее! Звучит как название патентованных пилюль! Мне больше нравится Матильда, а тебе?
Я осторожно сказал, что Матильда очень красивое имя.
— О да! Такое уютное старомодное имя! Имена так много значат, как по-твоему? Ну, вот он, например, — сказала графиня, указывая на мужчину, который привел меня сюда, — называет себя Деметриос. А я зову его Мустафой.
Она бросила взгляд на мужчину и затем наклонилась — в результате чего я чуть не задохнулся от аромата фиалок пополам с бренди — и неожиданно прошептала по-гречески:
— Он незаконнорожденный турок.
Тут лицо мужчины побагровело, усы его ощетинились, отчего он стал еще более походить на бандита.
— Я не турок, — прорычал он. — Вы лжете!
— Вы турок, и зовут вас Мустафа, — возразила графиня.
— Я… не… я… не… — прошипел тот, вне себя от ярости. — Вы лжете!
— Нет!
— Да!
— Нет!
— Да!
— Я не лгу!..
— Вы… наглая старая лгунья.
— Ах, старая! — завизжала она и тоже побагровела. — Ты смеешь называть меня старой… ты… ты… турок!
— Вы старая и жирная, — холодно сказал Деметриос-Мустафа.
— Ну, это уже слишком! — возопила графиня. — Старая… жирная… Нет, это слишком! Ты уволен! Вот расчет за месяц, и убирайся сейчас же вон, незаконнорожденный турок!
Деметриос-Мустафа держался по-королевски.
— Прекрасно, — сказал он. — Будет ли вам угодно, чтобы я подал напитки и ленч, прежде чем уйти?
— Конечно, — ответила она.
Деметриос-Мустафа молча пересек комнату и вынул из стоявшего за софой ведерка со льдом бутылку шампанского. Он открыл ее и налил в три бокала шампанского пополам с бренди. Вручив по стакану мне и графине, он поднял стакан сам.
— А теперь я предлагаю тост, — торжественно сказал он, обратясь ко мне, — за здоровье толстой старой лгуньи…
Вот тут я был загнан в тупик. Если бы я выпил, получилось бы, что я разделяю его мнение относительно графини, а это, согласитесь, было бы не очень-то вежливо; а если бы я не выпил, он бы, чего доброго, мог нанести ущерб моему здоровью. Видя мои колебания, графиня, к моему удивлению, радостно захихикала, и очаровательные ямочки на ее пухленьких щечках сделались еще глубже.
— Не дразни нашего гостя, Мустафа. Но хочу отметить, что тост прозвучал эффектно, — сказала она, заглатывая содержимое своего бокала.
Деметриос-Мустафа улыбнулся мне, и отблески пламени засверкали на его золотых зубах.
— Пейте, кирие, — сказал он. — Не обращайте на нас внимания. Она только и живет ради того, чтобы есть, пить да склочничать, а мое дело — все это ей обеспечивать.
— Чушь, — сказала графиня и, схватив меня за руку, повлекла за собою на софу; я почувствовал, будто уткнулся в маленькое пухленькое розовое облачко. — Чушь. Я живу ради многого, очень многого. Послушай-ка, выпивоха, хватит потреблять хозяйские напитки. Пойди-ка займись едой.
Деметриос-Мустафа осушил бокал и вышел из комнаты, а графиня, по-прежнему восседая на софе, прижимала к себе мою руку и лучезарно улыбалась.
— Ну, вот мы и одни, — сладостным голосом сказала она. — Как уютно! Скажи, ты всегда ходишь таким грязнулей?
Я торопливо и смущенно рассказал ей, как свалился с ослицы.
— Так ты приехал сюда на ослице, — произнесла она, словно потрясенная столь экзотичным способом передвижения. — Как мудро с твоей стороны! Я сама не доверяю машинам — шумные, своенравные. Ненадежные. Помню, была у нас одна, еще когда был жив мой муж, такая большая, желтая. Но, милый мой, какая же она была строптивая! Она повиновалась только моему мужу, а меня совершенно не слушалась. Однажды, как я ни пыталась остановить ее, она нарочно въехала задом в большой лоток с овощами и фруктами, а затем выехала на набережную — и в воду. Выйдя из больницы, я сказала мужу: «Анри, — сказала я, это у него имя такое было — Анри, не правда ли, какое милое буржуазное имя?… На чем же это я остановилась? Ах да. На том, что его звали Анри. Так вот. Анри, — сказала я, — давай избавимся от этой зловредной машины. По-моему, в нее вселился нечистый дух. Ты должен продать ее». Так он и поступил.
