мысли твои, — но зато покаяние назначит легкое. О, милая кузина, как хочу я дождаться этого времени! Но, наверное, ждать мне придется очень долго, и до тех пор меня похоронят, а после этого мне все равно, будут женщины священниками или не будут[223]. Не знаю, поверят ли там, у вас, какая теплая погода здесь стоит, с теплыми дождями и частыми грозами. Хоть вы мне поверьте, милая, потому как я не лгу, даже летом не было гроз ни сильнее, ни чаще, чем сейчас. Еще хорошо, что очень-очень редко бьет молния. Знаю, слыхивали вы о самых разных и удивительных по силе молниях, но, пожалуй, не слышали ничего более удивительного, чем то, что я читал; когда мне приходит это в голову, я не могу не смеяться. Посмейтесь и вы со мной. В Риме был французский посол, который однажды, во время сильной грозы, сидел с женой за столом, а окна были открыты, и молния влетела в дом, все испугались, но вреда никакого не случилось. Когда же молния прошла через дом, жена посла почувствовала тепло — угадайте, где? А поскольку она сидела за столом, то нельзя было даже руку сунуть под юбку, но после застолья она и сама расхохоталась, когда обнаружила, что молния ее опалила[224]. Представь сама, милая кузина, что она нащупала рукой. Кто бы на ее месте не засмеялся? А сейчас я вспомнил, что я ведь должен еще ответить вам на один вопрос — насчет того, почему мы едим мясо в пятницу, когда на этот день приходится Рождество? Не знаю для этого иной причины, кроме той, что обычай этот ввели англичане, потому как в Евангелии написано: слово стало плотью[225], а со временем этот обычай переняли и в других местах. Вот французы во многих местах, начиная с Рождества и до дня Очищения Блаженной Девы[226], дня освящения свечей, едят мясо по субботам, потому как в это время Блаженная Дева пребывает в постели с младенцем. Много времени прошло, милая кузина, с тех пор, как и мы пребываем в изгнании. Этот год мы почти целиком провели здесь, тут все понятно, но непонятно, проведем ли мы здесь год следующий. Как хорошо, что человек не ведает своего будущего: ежели бы ведал, то заранее впал бы в отчаяние, а не ведая, надеется он, что все повернется так, как ему хочется. Нет на свете танца дольше, чем монашеский танец[227], и плясать его приходится до тех пор, пока музыка играет. Лишь бы Господь дал нам здоровья, и тогда пусть будет так, как ему угодно, потому как очень это хорошее дело — здоровье. Так что берегите его, милая, и давайте-ка писать чаще.
59
Родошто, 16 januarii 1725.
В новом году давайте веселиться, а ежели удастся, давайте жениться[228]. Но вот это-то «ежели удастся» у нас отобрали и оставили нам одну возможность: думать о том, что нам удастся или не удастся. Но и это уже начинает наскучивать, потому как: что толку думать об этом! Женитьба для изгнанника — очень грустная женитьба. Да и на ком? На гречанках?[229] Нет уж, спасибо. Уж гречанки-то точно не заслуживают названия жены; они хороши лишь с утра до вечера сидеть на диване, ради порядка в доме они и пальцем не пошевелят, зато очень много думают про наряды, им на каждый большой праздник должен быть новый наряд, а ежели один праздник пропустят, то скажут мужу в глаза: не хочешь обеспечить мне новый наряд, так я найду такого, кто обеспечит. Муж подарит жене украшение с камнем ценой пятьдесят тысяч талеров, а жена и медным грошом не поможет мужу, ежели они впадут в нищету, она готова сухарями питаться, лишь бы не продать свое жемчужное ожерелье. Ежели дважды или трижды за день ее не переоденут, она умирает от скуки. Видя, в каких шелках и жемчугах она ходит, подумаешь, что каждая — по меньшей мере графиня, и стол у нее такой же пышный, как наряд, хотя на обед и на ужин готовит она сушеную рыбу или немного рисовой каши. Не нужны мне и француженки, потому как у них в головах только карты да песни. Испанки роскошествуют в нарядах так же, как гречанки, и больше всего заботятся, чтоб у них ножки были маленькие, они готовы скорее показать все остальное, чем ноги. Вот ежели бы у них ножки были такие же маленькие, как у китаянок; там, когда девушку сватают за кого-то, жених первым делом спрашивает, какие у нее уши, потому как красивыми считаются самые большие уши, и велики ли у нее ноги: ежели ноги у нее больше, чем мой мизинец, то замуж ее ни за что не возьмут. Но этому вы, милая, не будете удивляться, когда узнаете, что в той стране девочке, как только ей исполнится полтора года, выворачивают обе ножки, и потом они такими вывернутыми и остаются, так что не очень-то может она бегать и прыгать. Конечно, ножки у нее останутся маленькими, зато всю жизнь она будет несчастной. И даже из дома не сможет выходить. Там считают, что у хромой женщины походка как раз такая, какая должна быть. Но я люблю другое. Мне, милая кузина, дайте эрдейскую жену, потому как не знаю я такой страны, где женщина больше заслуживала бы звания жены, чем в нашем волшебном краю.
Но в том положении, в каком мы живем, на это даже надеяться не приходится: всюду мир и тишина, нам же требуется мутная вода, чтобы ловить в ней рыбу. Нигде никаких войн, только у турок с персами, да и эта война тянется уже много лет; и нам положено желать, чтобы победили турки, потому как мы их хлеб едим. И нигде, кроме этой страны, так не помогают изгнанникам. Нация эта — вовсе не такая ужасная, как о ней говорят; не знаю иной нации, которая жила бы так спокойно, как эта, и нигде мы не могли бы жить так мирно, как здесь. Слава Господу, у нас еще не случалось никакого, даже самого малого несчастья; где бы мы ни встречали турок, везде они к нам приветливы, потому как турки любят венгров больше всего. За все это мы не можем желать им ничего лучше, кроме как чтобы они когда-нибудь стали христианами. Аминь. А ежели бы мы имели
