мы, конечно, знали, что Курфюрст способен якобы руками разломать подкову надвое — крик-крак посерёдке. Так что мы догадывались, зачем ему понадобилась подкова, Ирко побежал на мельницу и принёс ему одну с конюшни.
«Вот, Ваша Всесветлейшая Милость!»
Курфюрст ухватил подкову за оба края. Егеря — они с лошадьми и собаками расположились немного в стороне — уже повскакивали, вытянули губы и подняли рога, и в тот миг, как Курфюрст разламывает подкову, они начинают трубить во все лёгкие, щёки надувают как органные меха. Под трезвон охотничьих рожков Курфюрст поднимает обе половинки подковы ввысь и показывает их всем вокруг. Потом он спрашивает господ из охотничьей свиты, в состоянии ли кто-то это повторить.
Все отнекиваются, только у нашего Ирко опять шило в одном месте. Он шагает к Курфюрсту и заверяет: «Я могу, с позволения, кое-что гораздо лучше — а именно, сделать подкову снова целой».
«Это, — замечает Курфюрст, — может каждый кузнец».
«С помощью мехов и горна, — соглашается Ирко, — но едва ли голыми руками».
Он не дожидается, что возразит Курфюрст. Он просто забирает себе обе половинки подковы. Потом прижимает их местом разлома одну к другой и произносит заклинание.
«Для Вашей Милости!» — говорит он.
Курфюрст вырывает подкову у него из руки, он оглядывает её со всех сторон: железо нетронуто и цело, как только что отлитое.
«Да ну! — ворчит Курфюрст. — Не рассказывай Нам, что это будет держаться!»
Второй раз он хочет разломить подкову — наверняка же несложно, думает он. Но это он не рассчитал, что имеет дело с Ирко! Он дёргает и дёргает подкову, так что у него жилы на шее вздуваются, толщиной в палец. Пот бежит у него со лба, глаза сейчас вылезут наружу. Сначала он становится красным, как индюк, потом фиалкового цвета и, наконец, тёмно-синего. Губы у него белые от усилий, белые и узкие, как два штриха мелом.
Потом внезапно господин Курфюрст бросает подкову. Он теперь айвово-жёлтый от гнева.
«Лошадь! — приказывает он. — Едем!» Он, однако, едва взобрался в седло — так ослабели у него ноги, у Всесветлейшего. И ту мельницу, рядом с Косвигом, он с тех пор обходил по большой дуге.
* * *
Мастер пил и Мастер рассказывал: о своей молодости и об Ирко, прежде всего о нём. Пока Михал не спросил его, что же с этим Ирко стало; было уже сильно поздно, и звёзды стояли на небе, и за щипцом конюшни поднималась луна.
— С Ирко? — Мастер обхватил обеими руками кружку с вином. — Я его прикончил.
Парни подпрыгнули на своих скамейках.
— Да, — повторил Мастер. — Я его прикончил — и я вам однажды расскажу, как до этого дошло. Но теперь я хочу пить — так что вина сюда, вина сюда!
Мастер напивался, не говоря больше ни одного слова, пока не упал в своё кресло, неподвижный, как мертвец.
Парней ужасал его вид. Они не смогли себя заставить отнести его в дом и оставили его сидеть снаружи, пока ранним утром он не проснулся сам и не пробрался к себе в постель.
Петушиный бой
Порою случалось так, что странствующие подмастерья приходили на мельницу в Козельбрухе и — таков был обычай и их полное право — просили мельника о пище на дорогу и о постое. Но вот с Мастером у Чёрной воды им не везло — потому что, хотя он был обязан предоставить путешествующим мукомолам стол на один день и приют на одну ночь, он не придерживался обычая гильдии, напротив, с насмешливыми речами отвергал его. Он не хочет иметь с бездельниками и бродячим отребьем никакого дела, — набрасывался он на них, — для подобной шушеры у него нет ни хлеба в коробе, ни каши в горшке, пусть они убираются отсюда к лешему, или он спустит на них собак, чтоб гнали до Шварцкольма.
Чаще всего этого хватало, чтобы странствующие подмастерья удалились. Если же кто-то протестовал, мельник умел так устроить, что горемыкам этим тут же казалось, будто на них спустили собак — они бешено отбивались дорожными посохами и с криком бросались удирать.
«Нам не нужны здесь шпики, — бывало, говорил Мастер, — и дармоеды тоже».
Стоял разгар лета, знойный, будто свинцовый день. Дымка висела над Козельбрухом, воздух был таким вязким, что дышать становилось трудно. От мельничного ручья шёл тяжёлый запах водорослей и ила: собиралась гроза.
Крабат после обеда удобно устроился в тени ивовых кустов на берегу мельничного пруда. Заложив руки за голову, он лежал на спине и жевал травинку. Он был вялый и сонный, глаза у него закрывались.
Уже сквозь дрёму он услышал, как кто-то, громко насвистывая, шёл по дороге. Когда он открыл глаза, перед ним стоял бродячий подмастерье.
Незнакомец, длинный и тощий, уже немолодой человек с тёмной, как у цыгана, кожей, носил высокую, причудливую остроконечную шляпу, а в левом ухе — тонкое золотое кольцо. Хотя одет он был как обычный подмастерье, в длинные льняные штаны, с тесаком на поясе, с узелком на ремешке через левое плечо.
— Приветствую, брат! — крикнул он.
— Приветствую, — сказал Крабат, зевая. — Откуда, куда?
— Оттуда — туда, — заметил незнакомец. — Отведи меня к своему мельнику!
— Он сидит в хозяйской комнате, — лениво отозвался Крабат. — Прямо налево, как войдёшь в сени, первая дверь — её не пропустишь.
Незнакомец оглядел Крабата с насмешливой улыбкой.
— Делай, что я сказал, брат, и отведи меня к нему!
Крабат почувствовал могучую силу, исходившую от незнакомца. Она принудила его подняться и показать дорогу, как тот потребовал.
Мельник сидел в хозяйской комнате, в торце стола. Он раздражённо поднял взгляд, когда Крабат ввёл внутрь незнакомого работника, но того, казалось, это не очень-то беспокоило.
— Мир вам! — воскликнул он, приподнимая свою шляпу. — Я приветствую
