— Я не желаю больше тебя видеть, — сказала она. — Не хочу соприкасаться с твоим миром и с тобой. Ты виноват в том, что Дарио похитили, и простить тебе это я не могу. Даже если утром ты приведешь его мне целым и невредимым, прощения за то, что ты сделал, тебе все равно не будет!
Она повернулась к нему спиной. Он видел, как напряжены под легкой кофточкой все ее мускулы, и не мог найти слов, чтобы смягчить ее, снять напряжение. И он понимал, что происходит. Она наказывала саму себя. Она возлагала на себя всю вину: ведь это она выпустила Дарио из поля зрения ради какого-то идиотского телефонного разговора с риелтором, пытавшимся уговорить ее на покупку, ей вовсе не нужную! Из-за этого мальчика и похитили. И сколько бы он ни уверял, что причина — в нем, это ничего не меняло. Он отпер дверь, вышел и спустился по лестнице в душную тьму, в неясный шорох деревьев и негромкий грозный гул вдали — город тяжко ворочал жернова нового дня.
Кристина Феррера вздрогнула, когда в водительском окошке возникла голова Фалькона.
— Вы ей сказали, — проговорила она при виде его лица.
Он отвел глаза, глядя куда-то в дальний конец улицы Иньеста, и кивнул.
— В таком случае я рада, что позвонила вам, — сказала она.
— А у тебя какие новости?
— Никаких. В окне свет, но я не уверена, что она дома.
Кристина вылезла из машины. Они глядели вверх, где свет из квартиры освещал верхнюю террасу и растения на ней.
— Я приехала сюда примерно в половине двенадцатого. С тех пор никакого движения.
— За мастерской следила?
— Там темно.
— Давай-ка позволим, — сказал он и набрал номер на мобильнике. Глухо.
— Может быть, позвоним в дверь? — предложила Феррера.
Они пересекли площадь напротив церкви Санта-Исабель, миновали бары на улице Вергара, в 12.45 уже закрытые. Фалькон нажал кнопку звонка. Феррера держалась сзади.
— Я даже отсюда слышу звонок, — сказала она.
— Нет дома.
— Или же так напилась, что ничего не слышит.
— Ты свет не могла оставить, когда привезла ее сюда и уложила?
— Нет.
— Может быть, празднует субботний вечер?
— Да не похоже было, чтоб она куда-то собиралась.
— Надо проверить мастерскую, — сказал он. — Когда ты в последний раз туда наведывалась?
— С полчаса назад.
Они прошли по улице Бустос-Тавера к неосвещенной арке. Включили карманные фонарики, вошли во двор, где жаркий ветерок лениво колыхал ржавые покрышки, шевелил пустые картонки и мусор. Фалькон шел впереди. Где-то в стороне залаяла собака. Фонарик выхватил из тьмы два маленьких светящихся кружка. Кошка не двигалась, пока не почувствовала, что ее заметили, после чего метнулась прочь и скрылась во мраке. Металлические перекладины лестницы подрагивали под тяжестью их тел. В закрытом ставнями чердачном оконце оказалась щель, которой он раньше не видел. Он вылез на лестничную площадку перед дверью. Феррера отстала от него на две перекладины. Фалькон толкнул дверь, та поддалась. Зажав фонарик зубами, он вытащил пакетик латексных перчаток и натянул их.
— Что-то тут не так, — сказал он.
13
Мастерская Марисы, улица Бустос-Тавера, Севилья, суббота (воскресенье), 17 сентября 2006 года, 00.55
В свете фонарика все было по-прежнему черным и белым, но тьма, казалось, сгустилась. На полу — пролитая жидкость, черная, как нефть, а в ней плавает серый мусор — щепки и стружки. Из мрака лезет что-то белое — это верстак. Как белесый квадратик в луже темного дегтя, грубый набросок, процарапанный на темной бумаге. Стопа — белесая, в полосах грязи. А сбоку — табуретка на металлических ножках. Темные полосы мрака лижут блестящий металл. Разбросанные карандаши, как флотилия судов в разбомбленной гавани. Стопа?
Луч фонарика метнулся назад.
Может быть, это вырезано из дерева? Так подробно, со всеми морщинками и складочками?
Фалькон просунулся дальше. Включил свет. Две ослепительные вспышки, два изумленных вздоха, мозг силится преобразовать черно-белое в цветное, а потом уже пронзительный и неумолимый жужжащий неон, освещающий всю картину бойни.
В полуметре от двери кровь всего гуще. А нога — это вовсе не деревянная скульптура. Это человеческая плоть, ступня свернута набок в напряженном усилии не дать себя поглотить луже крови. Тело Марисы, распростертое на верстаке. И теперь из всей картины серой видится только ее смуглая кожа мулатки. Вниз свешивается рука без кисти, подобно водосточной трубе, по которой льется кровь. Головы у тела нет. Единственная деталь, помогающая понять, что этот кусок мяса принадлежит человеку, — это трусики-бикини, совершенно промокшие от крови. Чудовище, учинившее эту расправу, делало это, примостившись на деревянных чурбаках, сложенных возле верстака, над которым по-прежнему свисал пустой мясницкий крюк. Цепь пилы — в запекшейся крови. А рядом высилось средоточие ужаса — деревянная фигура девушки с двумя мужскими фигурами по бокам теперь обрела голову — с закрытыми глазами и мертвым лицом. Медно-рыжие волосы слиплись от крови. Произведение Марисы, получившее свое завершение.
Ноздрей достигал запах. Металлический запах крови. Запах вывороченных внутренностей и едкая вонь начавшегося разложения. И за всем этим — ужас, ползучий, как червь, ужас, сверлящий ее мозг, заполняющий каждую клеточку ее тела, древний, первобытный ужас, воскрешающий и обнимающий собой все прежние ее страхи, всю эту нескончаемую муку с одним-единственным возможным исходом. Фалькон отвернулся, но страшная картина расправы горела в мозгу. На лице каплями выступил пот. Горькая слюна скопилась в горле, не давая дышать. А воздух казался густым и темным, как битум.
— Не гляди, — сказал он.
Поздно. Феррера уже разглядела достаточно, для того чтобы растерять последние крупицы надежды. Она осела, опустившись на колени, цепляясь за лестничные перила. Она дышала тяжело, как если бы легкая ее блузка вдруг налилась тяжестью, а тонкая материя превратилась в солдатское сукно. Фонарик безвольно свисал с ее запястья на своем ремешке, и дрожащий его свет пятнами выхватывал из темноты кучи мусора вперемешку с чахлой растительностью. Она все глядела безотрывно, приоткрыв рот, пока фонарик не перестал дрожать, а к ней не вернулось самообладание.
Пот заливал и щипал глаза, пока Фалькон, позвонив дежурному в управление, докладывал о случившемся. Дав отбой, он вытер пот рукой, протянул ее в темноту. Он опустился на верхнюю перекладину лестницы рядом с Кристиной Феррерой и стиснул ее плечи, успокаивая этим жестом не только ее, но и себя — так важно ему сейчас было вспомнить, что существуют на свете и другие, хорошие люди. Кристина уткнулась лицом в его плечо.
— Мы в порядке, — сказала она.
— Серьезно? — спросил Фалькон с сомнением, ибо в нем крепла уверенность в том, что убийцы Марисы — те же самые люди, что похитили и Дарио.
Двор заливал мертвенный свет портативных галогенных прожекторов. Команда экспертов делала свое дело, мельтеша перед ним, расхаживая взад-вперед со своими ящичками и мешками для вещдоков. Следственный судья Анибал Паррадо находился тут же. Он тихо говорил что-то своему секретарю, поглядывая на ежик склоненной головы старшего инспектора. Веки Фалькона были тяжелыми и смыкались. В арке, ведущей к улице Бустос-Тавера, появился Рамирес с черным мусорным мешком под мышкой.
— Мы обнаружили это на помойке за углом, возле улицы Герона, — сказал он. — Думаю, что после этого эксперты там, наверху, теперь мало что найдут.
Рукой, все еще в латексной перчатке, Фалькон вытащил из пакета белый хлопчатый комбинезон, весь измазанный кровью, уже успевшей засохнуть и приобретшей бурый оттенок.
— Сравнить эту кровь с кровью Марисы, — автоматически отозвался Фалькон. — А потом отослать в лабораторию все, что нужно…
— Отправляйся домой, Хавьер, — сказал Рамирес. — Отоспись.
— Твоя правда, — отвечал Фалькон. — Отоспаться мне действительно более чем нужно.
Рамирес вызвал патрульную машину, усадил Фалькона на заднее сиденье и велел шоферу и второму полицейскому сопроводить старшего инспектора до самой постели.
Очнулся Фалькон лишь на мгновение, на лестнице, когда его, как пьяного, вели под руки двое мужчин. А потом опять — забытье. Единственное благословенное состояние.
Никита Соколов прибыл в одиннадцать и велел Марисе спуститься. Сказал, что надо прогуляться. Она чувствовала себя ужасно. Непривычный к алкоголю желудок болел. Мучительная отрыжка от «Куба либре» шибала в нос вонючим и въедливым перегаром. В туалете ее вырвало, после чего она почистила зубы. Держась за стенку, съехала вниз в лифте. Сквозь переплет входной двери увидела огонек сигареты поджидавшего ее Соколова. Он курил, подпирая собой заднюю стену церкви. Невысокий, коренастый, темноволосый, чудовищно мускулистый и волосатый, с очень белой кожей. Он вызывал в ней омерзение. Они пошли, избегая слоняющихся возле баров гуляк. Он вел ее под руку до самой мастерской. Оступаясь, она проковыляла по камням под темной аркой, на шаткой металлической лестнице ее чуть не вырвало. Она отперла дверь, щелкнула выключателем. Две лампочки оживили, осветив, ее скульптуры. Едва держась на ногах, она опустилась на табурет. Стоя в дверях, он начал задавать вопросы. Рубашка поло туго обтягивала мускулистые плечи и грудь, не скрывая волосатых подмышек. Пучки волос лезли из открытого ворота рубашки, под брюками мощно бугрились мышцы. Рассказывали, что Никита Соколов до того, как истязать девушек, был тяжелоатлетом.
