С Элемером Футо мы проехали по дамбам болотного царства. В сотне метров от нашей машины стая черных, как монахи, бакланов загоном ловила рыбу. Тут же плавало множество уток, ходили по мелкой воде кулики-шилоклювки, летали луни, сверкнув смородинкой красного глаза, проплыла чомга, потом протоку вброд перешли голенастые колпицы.
– Ну как? – пощипал свою бороду влюбленный в птиц Элемер.
К деревянной вышке, похожей на сторожевую башню, можно будет, не беспокоя птиц, подвозить вагончик с туристами.
– Уже сейчас многие сюда рвутся. Но мы даем пока птицам обжиться, не беспокоим.
На Кишбалатоне уже поселились выдры, еноты, загнездились 120 гусей, замечен филин. И совсем уже европейская редкость – загнездился орлан-белохвост.
Все это будет тут охраняться. Идет, однако, дискуссия, чему тут быть – большому заповеднику или рыбхозу? Хозяйственники, известное дело, всюду видят в первую очередь источники для доходов. Но ученые резонно им возражают: рыбу в Венгрии разводят повсюду, даже в теплой воде электростанций. А это место уникальным будет не только для Венгрии, для всей Европы! Кишбалатон станет птичьей столицей всего континента.
– Да и доходы… – теребит бороду Элемер. – Система ценностей в мире меняется. Приезжающие туристы охотно заплатят, чтобы полюбоваться вот с этих вышек на белых цапель, на плывущую выдру…
Верное размышление. На Балатон будут ехать не только купаться, удить рыбу и загорать, но также испытать радость свидания с дикой природой. Кто и где еще может увидеть сейчас на воде орлана-белохвоста!
До свидания, Балатон! Теперь, глядя на карту, буду знать, что значат твои очертания. К синей полоске на карте скоро прибавят кружки громадных болот – спасителей главного Балатона. Воображению нетрудно будет представить пролетающих белых цапель, гусей, орланов…
Уже по дороге на Будапешт видим у Балатона недавно поставленный монумент с полевыми цветами на плитах. Оказалось, памятник Кириллу и Мефодию – создателям славянской азбуки. Тут на болотах был монастырь. Отцы письменности провели в нем в трудах несколько месяцев. На бронзе литая славянская вязь их мыслей: «Человек умом отсекает от истины зло». Какая-то птичка, залетевшая с Кишбалатона, села на памятник и у нас на глазах небоязливо стала перебирать, чистить перья.
Человеку 77…
Моросил теплый, мелкий, похожий на туман дождик. Предгорная местность с лесками в долинах, с островами деревьев на взгорках, с домами на самых верхушках холмов была совсем не похожа на равнинную Венгрию.
Река Зала на карте в этом месте касается хвостиком югославской границы. Натуральная Зала, еще почти ручеек, с большого холма у церкви казалась змейкой в обрамлении ивняков и ольшаников. Кисея дождика удаляла ее, делала таинственно-привлекательной.
Одинокие дома-хутора на холмах казались крепостями, сообщавшимися друг с другом желтыми глинистыми дорогами и тропинками. Казалось, нет на земле места покойнее этого. Однако церковь, сложенная тут в 1230 году, наподобие псковских церквей, имеет окна-бойницы. Сюда докатился татаро-монгольский пожар, сильно ослабленный, правда, Русью и соседями венгров в Восточной Европе. Однако татарские конники стояли на этих холмах, поили в Зале своих коней. Сто лет примерно хозяйничали тут позже турки. Граница Австрии от холма, на котором стоим, – в десяти километрах, югославская – в четырех. Сейчас границы спокойны, но сотни лет эти вот однодворные хутора на холмах бедствовали от лесных бандитов и закордонных набегов. Чуть что – звучал колокол, и люди сбегались за стены крепости-церкви.
Сейчас тишина. Дождик так тонок, что не слышно шороха по листве. Все звуки тонут в белесой дымке за исключением одного. Прекрасный звук, знакомый сельскому человеку, – отбивают косу, готовят ее к работе в лугах. тук… Осклизлой глинистой тропкой спускаемся к Зале и поднимаемся вверх, туда, где дробно бьют о железо железом.
Просторный двор. Ходят мокрые куры. Стоят под навесом трактор и мотоцикл. У ворот – «майское дерево». Такие знаки внимания в венгерских селах девушкам ставят влюбленные парни. Но могут поставить «майское дерево» и в знак почтенья у дома хорошего человека.
Нам сказали: в доме невесты нет. А «уважаемый человек» был занят как раз тем, что отбивал под навесом косу. Это был старик в синей старой рубахе, резиновых сапогах, в помятой шляпе. Он сидел на скамейке, похожей на треногого козлика, и, ловко играя маленьким молоточком, делал нехитрое деревенское дело.
Познакомились. Объяснили, что слышали о хозяине дома много хорошего и заглянули поговорить. Старик слушал, чуть наклонив голову, с улыбкой человека, много всего повидавшего, отвыкшего удивляться, и все же с нестариковскими искорками в глазах.
– Меня зовут Имре, Имре Петэ. Живу на земле семьдесят восьмой год. Помирать еще не хочу… Присядьте, где захотите…
Старики, не потерявшие память, всегда интересны. Они откровенны. Не судят о жизни прямолинейно – знают, как жизнь сложна, что в ней подлинно ценно, а что лишь ценным казалось…
Вспоминая сейчас разговор под тихую майскую морось, я думаю: на кого-то похож Имре Петэ? И всплывает в памяти дед Ерошка из толстовских «Казаков». Комплекция только иная. Не казак-богатырь, а щуплый жилистый человек. А все остальное похоже – трезвость мысли, чуткое понимание, где «фальч», а где здоровые зерна жизни, веселые искры в глазах, неугасшая с возрастом любознательность, страсть к охоте и покоряющая откровенность. Я спросил:
– Имре, за что уважают вас хуторяне?
– За что уважают… – Старик улыбнулся, поколупал ногтем мозоль на ладони: – За долгую жизнь я не только не сделал никому зла, но даже в мыслях это не поимел. Люди, должно быть, чувствуют это…
Имре Петэ был в этих местах первым председателем кооператива. Потом десять лет – председателем сельсовета. Обе должности ставили человека в самом центре сельских страстей, разнообразных желаний и интересов. Он ни разу не уронил себя, был справедлив, когда надо – был строг, но всегда был сердечен. «Майское дерево» к его дому начали ставить в ту пору. И на сегодня – он самый уважаемый на этих холмах человек.
– Наверное, припомните какие-то повороты судьбы, важные перемены?..
– Для вас, может быть, интересно будет узнать: вот тут, где сидим, стояли немецкие мотоциклы. А в доме жили фашистские офицеры. Мы с женой не могли при них громко разговаривать. И я всегда сжимался в комок, когда дети вдруг начинали плакать… Когда ваши были у Балатона, как раз вот тут, где ходят куры, разыгралась сцена, едва не стоившая мне жизни. Офицер кричал: «Русские рядом, а ты тут возишься с курами и коровой! Почему не на фронте?!» Я что-то сказал сгоряча. Помню, офицеры постарше схватили за руки этого малого в черном мундире, отняли у него пистолет… В тот же день немцы спешно куда-то делись. А я ушел в лес. В здешних лесах легко затеряться… Вернулся – в доме опять офицеры, только уже русские, два молодых парня. На ночь устроились вот тут, на сеновале, чтобы не тревожить спавших детей… Я многое тогда понял. Бои шли рядом. Я попросил дать мне автомат и сапоги, потому что ходил босым. И меня приняли в наступавшее войско. Не могу судить, велика ли была моя польза, но все, что было на войне, я испытал. Стрелял. Видел смерть. Был ранен. Дошел с советским полком до австрийского города Граца…
Старик вынес из дома карту, и мы вместе разыскали на ней точку с надписью Грац, где Имре был ранен.
– Вся жизнь в этом доме?
– Нет, родился в соседней деревне. Этот дом перестроил сразу после войны. Видите: весь из глины, как ласточкино гнездо…
Имре и его жена Имреней живут с семьей сына. Хозяйство – две коровы, шесть свиней, куры, пасека.
– На мне забота: добывать корм. Созревают травы, и я вот готовлю косу. Кошу, сушу сено, на этом тракторишке перевожу вот сюда. Ну и хлопоты во дворе со скотиной…
– Здоровье?..
– Ни разу в жизни не пожаловался. Думаю, потому, что все время в движении, на ногах. До сих пор езжу на мотоцикле, без боязни сажусь на трактор. Без промаха и стреляю. На охотах по лесам за день прохожу пятьдесят – шестьдесят километров. Молодые ворчат: «Дед Имре, ну куда ты спешишь?» Две недели назад ходили на кабанов. У меня двустволка вашего ижевского завода. Ни разу не подвела…
– Были в жизни несчастья, драмы?
Старик вздохнул.
– Редкая жизнь – без них… Вы ведь знаете, что у нас было в 56-м. Меня грозились убить – я был тогда председателем кооператива. Угрозы я не боялся. Драма была в другом. Старший сын, тогда еще сопливый мальчишка, оказался не на моей стороне. Работал в Дьёре, ну и там активно участвовал в смуте. Сбежал в Швейцарию… Недавно я был у него – семья, работает маляром на военном заводе, красит пушки. Спрашиваю: как живешь, счастлив? Молчит. Какое счастье без родины…
