А почему сны снятся такие, а не другие, почему то запоминаются, то забываются? Об этом не у кого спросить. Сон разума, он и есть сон разума, и рождает этот сон, как известно, чудовищ. Особенно когда в сон погружается не один отдельный человек, а вся страна, нависающая над тобой. Россия во сне ничем не лучше России в огне.
Почему мне пришла на ум Россия, конечно, не очень понятно. Поскольку я-то живу на Украине, и меня это место жительства так или иначе устраивает и удовлетворяет. Во всяком случае — пока. Видимо, дело в языке, в том, что я говорю, думаю, пишу, брежу по-русски, и самые идиотские сны — слава Богу, я их запоминаю редко — мне снятся на русском языке. Поэтому понятно воздействие на мои мозги самой всевозможной русскости, поэтому и написалось само собой слово «Россия», невзирая на то, что окружает меня другая (к сожалению, недостаточно другая) страна.
Нет, вообще-то довольно долго можно жить, не обращая внимания на то, что творится вокруг, в стране и за её пределами. Жить своей приватной жизнью, получая от неё всё — как горести, так и радости в комплекте — и ни с кем не делясь. Но постепенно окружающая среда сгущается, тяжелеет, в ней накапливается что-то такое, неясное, но очень реальное — и всё это начинает на тебя со всех сторон давить. И ты чувствуешь на себе давление воздуха, людей, зданий и сооружений. Чувствуешь и понимаешь, что избавиться от него, его избежать, невозможно, понимаешь, что законы физики непоколебимы и вечны. И ты начинаешь как-то приспосабливаться, приноравливаться к этому неизбежному давлению, начинаешь под ним обустраивать свою жизнь, чувствуя телом и сознавая умом, что давление увеличивается и не сегодня завтра может раздавить всё, тобою и другими построенное, и оно — построенное — рухнет и завалится, и ты останешься ни с чем под обломками, в импровизированной нерукотворной могиле. Другие, само собой, тоже там останутся, но кому легче от того, что могила не твоя личная, а братская? Да, братская, хотя попадают в братские могилы никакие не братья, а иногда и натуральные враги, но попав в братскую могилу, они автоматически становятся братьями навек. Не зря же братские могилы бывают, а вражеских не бывает.
И ещё одно ты понимаешь. Что чем дольше страна будет спать, тем лучше. И для неё лучше, и для тебя, и для всех. Так хоть давление накапливается постепенно и медленно, и чудовищ в своём сне страна рождает сонных, в зевоте, и не слишком свирепых. А вот если она вспрянет ото сна — что будет тогда? Опять знак вопроса. Лучше и не думать. С возрастом их, этих горбатых знаков, возникает всё больше, и ты движешься от обилия восклицательных знаков к обилию вопросительных. Причём время заменяет их — восклицательные на вопросительные, — ему мало того, что вопросительных знаков становится всё больше, ему нужно ещё чтобы восклицательных становилось всё меньше. А меньше вроде и некуда, чисто арифметически. Или это только вроде? Опять знак вопроса…
Интересно, у этих людей, едущих со мной в маршрутке и досыпающих сидя то, что недоспали лёжа, у них тоже полно этих знаков? А может, их тоже выставили? И они тоже едут в какие-нибудь свои убежища или к своим знакомым мужчинам и женщинам, у которых можно пожить и переждать. Неважно, что переждать. Всё. Что бы ни пришлось.
Да, наверно, хорошо иметь такую близкую доступную женщину со своим доступным жилищем. Я давно думаю о том, что для меня это было бы не просто хорошо, а очень хорошо и желательно. Но стоит мне познакомиться с женщиной, которая мне нравится и годится, как начинаются какие-нибудь неприятности. От смешных до не очень. Назавтра после одного такого многообещающего знакомства, когда я подумал: «Вот кто мне нужен для полного счастья, вот с кем я смогу избавиться от Лёли и нейтрализовать её пагубное влияние», — на носу у меня вздулся фиолетовый, непомерных размеров прыщ, вернее, фурункул. Он вздулся на самом кончике моего носа. А так как носом меня Бог и природа не обидели, то вид я имел — прохожие дети указывали на мой нос пальцами и спрашивали у мам, зачем дяде на лице такая загогулина — чтобы мы его боялись и хорошо себя вели? Не то что к женщине при наличии такого гипертрофированного носа, на улицу под покровом ночи выйти не тянуло.
И прыщ — это можно считать курьёзом, шуткой всё той же самой природы. Прыщ всё-таки рассосался и исчез с лица, оставив по себе лишь небольшое фиолетовое затвердение и эти воспоминания. Случались неприятности и посерьёзнее. И если бы они случались со мной и ни с кем больше, так можно было бы как-то с ними мириться и переживать их своими силами, но они случались и с моими близкими. Когда у человека есть близкие, это, конечно, неплохо. Если с ними ничего не случается.
Так вот, в один из нелучших наших с Лёлей периодов, я не выдержал жизни наедине с собой и завёл себе любовницу. И моя мама тут же сломала себе шейку бедра. Как потом выяснилось, произошло это с ней именно в то время, когда мы были в постели. И это ещё не самое страшное, что случилось с моими близкими в период моих попыток обойтись в жизни без Лёли и начать жить как-нибудь поспокойнее и более предсказуемо, что ли. Мама пролежала несколько месяцев, но всё-таки выздоровела, нога у неё, вопреки ожиданиям врачей и их предсказаниям, срослась, и она ходит теперь, как ходила всегда, будто и не было у неё того тяжёлого перелома и тех месяцев. Самое страшное случилось не с мамой. Мама только сообщила мне о случившемся. О чём я всегда вспоминаю с тоской. И всегда неожиданно. И как только я это вспоминаю, у меня исчезает желание не то что жить по-другому, у меня вообще все желания притупляются, остаётся только биологическое ощущение жизни, а больше никаких ощущений не остаётся. И здесь тот случай, когда я, говоря громко и пафосно (но искренне), многое отдал бы за то, чтобы произошедшее со мной впервые, не произошло вообще никогда. Здесь я согласился бы, чтоб первого раза не было. И не нужна мне такая острота чувств и такие впечатления, провалиться бы им.
Я, конечно, опять говорю о Лёле. О том, как она выставила меня в самый первый раз. И о том, что всё отдал бы за то, чтобы этот первый раз пропустить, изъять из прошлого и, естественно, из настоящего. К тому, что меня можно взять и выставить, я тогда ещё не привык и не был к этому подготовлен морально. Я просто не подозревал, что такое возможно. А Лёля мне показала, что возможно и очень легко. И я, оскорблённый и злой, ушёл, думая, что в такой ситуации нужно уходить один раз, если ты мужчина, а не тряпка какая-нибудь. Естественно, в те годы я ещё причислял себя к мужчинам, а не к тряпкам. Идти у меня было куда. И я туда пошёл. То есть поехал. Только чтоб уединиться и побыть самому с собой вдали от Лёли. Чтобы прийти в себя и в какое-нибудь равновесие. Чтобы не наговорить ей незабываемых гадостей. Чтобы не дать, в конце концов, по физиономии. Это было нормальное желание — желание побыть без никого. Я действительно хотел этого, а не чего-либо другого. Но она сама со мной заговорила. Прямо в троллейбусе. Хотя и не была похожа на женщин, пристающих к мужчинам в транспорте с целью извлечения выгоды. А вообще, я не знаю, на кого она была похожа, и на кого не была. Знаю, что посмотрела на меня продолжительно и сказала:
— Что, жена бросила? Или выгнала?
Я не собирался ей отвечать, и тем не менее ответил:
— Выгнала.
Она не утешила меня никоим образом. Она сказала:
— Значит, заработал и заслужил.
И больше ничего не сказала. Пока мы не вышли из троллейбуса. Она, и когда вышли, не сказала, а пошла в другую сторону. Но потом передумала туда идти, вернулась, догнала меня, и спросила:
— У тебя деньги есть?
И я сказал, что какие-то есть.
— Ну, раз какие-то — зайдём в гастроном.
В гастрономе мы купили бутылку красного портвейна. Тогда со спиртным было не особенно хорошо и вольготно, и в винном отделе был только этот портвейн, батареи одинаковых пыльных бутылок, одна к одной, на всех полках. А больше не было ничего. И еды мы тоже купили. Какой — не помню. Но что-то мы ели. Это мне почему-то запомнилось хорошо. То есть, вернее, я не помню, чтобы мы пили портвейн без закуски. Значит, закуска была.
Ну, что произошло после портвейна, ясно. Какой была эта женщина любовницей — тоже помню не очень. Наверно, обыкновенной. Из всей гаммы и палитры возможных чувств, я испытывал к ней чувство благодарности. За то, что заговорила, за то, что не ушла, а пошла и провела со мной время. Всё-таки без неё мне было бы гораздо хуже, и моё желание быть одному было ошибочным, ложным желанием.
А утром приехала мама. Ей позвонила Лёля и попросила, чтоб она привезла меня домой. Мама приехала очень рано. В половине шестого. И конечно, увидела, что я не один. Она сказала:
— Сволочь ты.
Я сказал:
— Почему?
А она сказала:
— Собирайся.
Я собрался. Моя случайная женщина тоже собралась. Быстро и незаметно. И ушла она — незаметно. Во всяком случае, я её ухода не заметил.
