На расследование Дэниела ушло пять месяцев, две пары обуви и невероятное количество автобусных билетов. И все подтверждало информацию, полученную от Вольты, до тех пор, пока он не встретился с Чарли Миллером.
Он вышел на Чарли через Квентина Лайма, художественного критика, не поверившего в легенду Дэниела о том, что тот собирает информацию для статьи о Гидеоне Нобеле:
— Во-первых, Гидеон Нобель был если и не выдающимся шарлатаном, то по меньшей мере худшим скульптором Нью-Йорка. Во-вторых, ты слишком молод, чтобы писать статьи, особенно для такой дряни, как «Тин Арт».
— Я сдал за несколько классов экстерном, — объяснил Дэниел.
— Без разницы. Я отказываюсь обсуждать халтуру Гидеона Нобеля.
— Дело в том, что меня интересуют не столько его работы, сколько его жизнь — статья будет посвящена жизни богемы того времени в целом.
— Ну, это не тайна. Он любил пострадать публично и многословно. Я знаю сотни людей на северном побережье, которые могут вспомнить массу неприятных подробностей.
— А можете вы что-нибудь сказать о фигурках Микки-Мауса?
— Дрянь, — фыркнул Квентин Лайм, — абсолютная бессмысленная, безвкусная дрянь.
— Я читал несколько положительных отзывов.
— Они написаны идиотами о точно таких же идиотах. В наши дни эмоциональность в цене.
— А вы были знакомы с ним лично?
— Никогда, — отрезал Квентин Лайм. — Мы принадлежали к разным кругам. Гидеон позиционировал себя как битник. Они с Чарльзом Миллером пытались прославить себя жалким трудом под названием «Манифест трех М». Они излагали в нем свою культурную концепцию — «Момент Микки-Мауса» — и с детской нелогичностью и стилистическими ошибками обещали блаженство своим последователям.
— Я думал, что «Манифест трех М» был опубликован без подписи.
— Уверяю тебя, что мои источники, хотя я и не волен их раскрыть, непогрешимы.
— А кто такой этот Чарльз Миллер? Я о нем раньше не слышал.
— Ты мог встречать упоминание о нем, как об Аристократе. Не попадалось? Аристократ Миллер. Невероятно остроумно.
— Да, попадалось — но он сейчас в Испании, разве нет?
— К сожалению, вернулся два дня назад, что означает, что через полчаса он будет сидеть, развалясь за столиком в кафе «Триест», разыгрывая спектакль перед пустой аудиторией. Я слышал, что он называет себя Последним Битником. Дай Бог, чтобы он действительно оказался последним.
— Садись, чувак, — Аристократ махнул рукой еще до того, как Дэниел успел представиться. — Тебе известно, что такое настоящее искусство, чувак? Жизнь. Нет, не человеческая — просто жизнь.
Он доверительно наклонился к присевшему Дэниелу.
— Раньше я был художником. Теперь я картина. Сечешь?
— Думаю, да, — осторожно ответил Дэниел.
— И осознаешь всю трагичность этого?
— По-моему, это не так плохо.
— Увы, чувак. Знаешь, почему? У нас больше нет холстов. Их заменили роботы. Вампиры. Женщины покупают электрические вибраторы, чтобы самим себя удовлетворять. Целые магазины самоудовлетворителей. Не спорю, Маркс был прав для своего времени, но кто мог представить, на что способна реклама? Целая индустрия по производству желаний. Как будто нам не хватает своих собственных!
— Мне трудно об этом судить, — сказал Дэниел. — Я провел большую часть жизни в горах.
— Возвращайся обратно, чувак. Это лучшее, что ты можешь сделать для своего духа.
— Пожалуй, я так и сделаю, но сейчас мне хотелось бы узнать кое-что о скульпторе по имени Гидеон Нобель.
Аристократ уставился поверх головы Дэниела.
— Я не коп, — заверил его Дэниел.
— Чувак, здесь всякий — либо коп, либо репортер. Тот, кто зовет копов, уже коп. Тот, кто пытается дописаться до популярности, — уже репортер. Понимаешь, о чем я? Если человек зовет копов, значит, у него нет друзей. Мне это не нужно, потому что у меня друзья есть. Может, даже этот проныра Гидеон был мне другом. Что ты хочешь узнать?
Осознав, что играть в журналиста здесь не стоит, Дэниел сменил маску:
— Я пишу дипломную работу о его жизни и творчестве.
— Ах вот как, — Аристократ пригладил волосы, — где ты учишься?
— В Калифорнийском.
— Кто там сейчас деканом на искусствоведческом?
— Полански.
— Ты хорошо подготовился, чувак, но Полански отстранен от должности три месяца назад. — Аристократ поднялся со своего кресла. — Удачи.
— На самом деле, — Дэниел отбросил маску, — я ищу Гидеона, потому что подозреваю его в убийстве своей матери.
Аристократ снова сел:
— Ну, это уж чересчур. Как ее звали?
— Эннели Пирс.
Аристократ пристально взглянул на Дэниела и покачал головой:
— Давай-ка затыримся в мою берлогу, чувак, скрутим по косяку и покумекаем.
Нельзя было сказать, что дела у Аристократа Чарльза Миллера шли хорошо. У него были гладкие волосы а-ля генерал Гастер и грязно-коричневые глаза Сидящего Быка. Обстановка квартирки в Коламбус, на верхнем этаже, состояла из матраса, нескольких пустых бутылок и громко ворчащего холодильника; три ящика из-под апельсинов служили книжными полками. Аристократ уселся на матрасе, свернул косяк, раскурил его и передал Дэниелу.
— Привез эту дурь из Испании, — выдохнул он, — баски выращивают ее в горах. Лучшая технология на планете. Вставляет так, что ой-ой-ой.
Дэниел сделал несколько затяжек и вернул сигарету, представляя, как фыркнул бы при виде ее Мотт: те, что Мотт крутил из газет в духе растафари, приходилось держать двумя руками.
— Твоя мать, — отрывисто сказал Аристократ, — та самая Эннели, которую Гидеон хотел как бешеный кобель в конце шестидесятых?
— Похоже на то.
— Как она умерла?
— От взрыва.
Аристократ кивнул, уставившись на сигарету:
— Что поделаешь, такое случается.
— Но это был не несчастный случай.
— Я знал их обоих. Твоей матери было лет шестнадцать-семнадцать. Сногсшибательная цыпочка. Загадочная. На пару дней появится и — ф-фух! — опять ее нет. А Гидеону сколько было? Под тридцатник? Хиппи до мозга костей. Он в нее втрескался по уши. Был уверен, что это Лунная Богиня. Понимаешь, Гидеон считал, что боги иногда воплощаются в людей, чтобы побольше узнать о нас. Я был свидетелем того, как Гидеон навел пушку на Джонни Гилберта и пригрозил, что отстрелит ему яйца, если тот еще раз подойдет к твоей матери — не очень-то уважительно, а? Но именно это он и сказал Джонни Гилберту, который, кстати, был поэт. Твоей матери нравились поэты. Но вот что я тебе скажу — так, как Гидеон, ее никто не любил. За нее он мог убить, но ее он бы никогда не убил.
— Она любила другого.
— Когда это было?
— В начале восьмидесятых.
— Тогда не знаю. Мы с Гидеоном корешились в конце семидесятых, — Аристократ прижал большой палец к среднему, чтобы изобразить, насколько они были дружны. — Он как раз приударял за твоей матерью, он был художником, а художники — это люди страсти. Он был счастлив только охваченный безумными видениями неземной красоты, ощущением какой-то сверхправды, и находясь во всем этом, он находился только там, и больше нигде. А потом все заканчивалось. Когда он встретил твою мать, он был как раз одержим мыслями о Луне. Забирался по ночам на крышу и занимался любовью с лунным светом. Он писал письма в НАСА, угрожая укокошить любого, чья нога коснется Луны. Он звал твою мать Дианой и верил, что она настоящая богиня Луны. Он не мог говорить ни о чем, кроме нее и Луны. Это продолжалось года два. Затем он увлекся Марксом.
— Карлом Марксом?
— Не спрашивай меня, что с ним случилось. Два года он смаковал каждое слово Маркса. Следующей его страстью были облака.
— А Микки-Маус — тоже одна из его страстей? Он ведь сделал скульптурную группу…
— О да, и Микки. Вторую свою скульптуру он подарил мне. Они все были посвящены какому-то времени суток, моя — полуночи. Маленький бронзовый Микки-Маус, свернувшийся в клубок. Лучшая из всей композиции, на мой взгляд. В тяжелые времена мне пришлось ее продать. Пожалуй, Микки был последней каплей. Потом Гидеон ушел в… хм… звуковую скульптуру, в громкие звуки, улавливаешь? После Микки-Мауса — что ему оставалось?
— А в какое время он делал Микки-Маусов?
— Дай-ка подумать. Какой-нибудь семьдесят шестой, семьдесят седьмой. Да, семьдесят шестой, как раз отмечали двухсотлетие,[7] на то Рождество он всем подарил по часам с Микки-Маусом, с оторванными стрелками.
Аристократ выдал тираду об идиотизме современной культуры, но Дэниел уже не слушал. В конце 1976-го они были в «Четырех Двойках», Эннели в то время не выбиралась в город. Крайне маловероятно, что она могла связать Гидеона с бомбой. Дэниел решил ничего не рассказывать Вольте, по крайней мере, пока сам не обдумает полученную информацию — и сам удивился своему решению.
