– Вот что, ведун, – сказал Златига, – сейчас я тебя оставлю и поеду к воеводе Добрыне. Надо поведать ему о случившемся.
– Больно надо воеводе князя выслушивать о гибели какого-то холопа, – иронично выгнул бровь Озар. – У него дела государевы, до того ли ему будет. Вот если вызнаем, кому Жуяга хотел услужить и кто его нанять мог, тогда и доложить стоит.
Но Златига набычился, смотрел исподлобья.
– Мне велено докладывать, вот и пойду. Отчитаюсь.
– Ага. Да только есть у меня к тебе дело. Выяснить нужно кое-что. Я мог бы и сам сходить, ну да и тут есть чем заняться. А ты парень толковый, так что вызнай для меня… – Он склонился к Златиге, стал пояснять негромко.
Тут как раз Голица поднялась на гульбище, держалась привычно, властно приказала, чтобы не толпились на пути, она сейчас накрывать на стол будет. Если бы не ее покрасневшие от слез глаза, то и не скажешь, что стряпуха кого-то недавно оплакивала. А ведь оплакивала. Люди здесь все друг дружку знали, не чужими были. А тут еще и смертоубийство.
Озар смотрел, как Голица и служанки суетятся, видел с гульбища, как во двор вошел Бивой с корзиной рыбы и чернавка Любуша остановила его, огорошив новостью. Бивой даже охнул, корзину чуть не уронил. Потом поставил свою ношу на землю и, поразмыслив, пошел закрывать ворота. Златига как раз вышел наружу, и Бивой стал сдвигать тяжелые створки. Оно и верно, нечего кому попало во двор заглядывать. И так со всеми этими делами дворовые не побеспокоились закрыться от посторонних. И как это рачительная Яра подобное проглядела?
Глава 7
Мирина не пожелала явиться к завтраку, и Вышебор опять приказал усадить себя во главе стола. Это сразу подняло ему настроение, он улыбался, даже когда расспрашивал о том, как погиб Жуяга.
– Буран вполне мог его затоптать, если холоп уснул в стойле, – заявил он. – Вон как ночью грохотало в поднебесье. Это Перун лютовал на христиан, не так ли, Озар-кудесник?
– Перун не лютует, а показывает свою мощь, – отозвался волхв. – Ее трудно не заметить всякому. А еще Перун несет влагу и плодородие земле, убивает всякую нечисть.
– Вот он и убил копытами Бурана бедного Жуягу, – подытожил Вышебор. – И говорить о том больше нечего. Зато теперь холопа обернут саваном и отнесут на Поле вне града. Кургана могильного он, конечно, не получит, зато попы его отпоют как должно. Говорят, на том свете любой верующий, даже раб, будет принят добрым Господом. Хотя я и не знаю, насколько Жуяга заслужил подобной милости. Крестился-то он лишь по приказу Дольмы. Это Бивой постоянно ходил за моим братом к церкви, якобы свиту составлял, а на деле слушал, что там попы толкуют. Нравилось ему, что они рассказывают о добром и всемогущем Боге.
Озар с удивлением посмотрел на Бивоя:
– Ты что, и правда слушал проповеди христианских попов, парень?
Бивой отложил ложку, какой хлебал маслянистую овсяную кашу, вытер капли с усов.
– А почему бы мне их не послушать? Они за это платы не берут. Не то что ваши волхвы. Вашим все требы, все подношения давай. А что толку? Сами пузо наели, а обещанного от них кто видел?
– Ну, детей-то мы не ели. А вот Вышебор, помнится, даже ребенка некогда предлагал на алтарь. Помнишь, Вышебор? Ты купил дитя у мамки в бедном селении и к нам принес – дескать, отдайте богам, только пусть они защитят меня от гнева князя Владимира за верность Ярополку.
Вышебор даже поперхнулся кашей:
– Ты что такое несешь, ведун?
Озар с нарочитой медлительностью вытер свою ложку, пристроил за кушаком на поясе. Одновременно отметил, как все застыли за столом, переглядываются. Выдержав паузу, сказал:
– Это сейчас о подобном говорить уже не принято. Хотя человеческая жертва и ранее была… чисто княжьим подношением богам. Нынче же вообще смертоубийством считается. Но успокойтесь. Того мальца наши служители не убивали. Пожалели, а потом пристроили к хорошим людям.
Радко, сидевший по правую руку от замершего Вышебора, хлопнул брата по плечу:
– Так вот откуда все твои напасти, старшой! Решил, небось, что, жертвуя небесным покровителям ребенка, их милость получишь, а оно вон как вышло. Хотя Владимир за Ярополка тебе и впрямь не пенял, а даже в дружину взял. Вот ты и успокоился. – И, повернувшись к остальным, парень добавил: – Да только милосердие к мальцу служителей капища боком нашему Вышебору вышло – разгневались боги, не получив своего. Вот и покалечило его в походе. Так говорю, Вышта?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вышебор сурово глянул на младшего Колояровича, облизнул ложку и вдруг сильно ударил ею парня по лбу. Треск раздался, однако Радко лишь расхохотался. Видимо, такими «ласками» старший брат и ранее потчевал младшего. И парень не озлился на увечного – к чему это ему, молодому, рьяному, сильному.
Вышебор потом вкушал пищу молча, лишь порой косился на Радко. Как и тот на него. Озар поневоле обратил внимание, как братья Колояровичи схожи обликом: оба широколицые, с крутыми густыми бровями, носы у обоих крупные, ровные, кудри темные, только у Вышебора уже сединой присыпанные. И все же у старшего брата и на вытертую вервицу[78] не было такого обаяния и живой прелести, как у младшего. А еще Озар размышлял о том, что заметил, когда Вышебор огрел Радко ложкой по лбу: показалось, что для такого рывка надо было на ноги опереться. На увечные, неподвижные ноги, всегда покрытые сукном. Вот Озару о всяком и подумалось.
Спустя время он все же поднялся в горницу Вышебора. Хмурый Моисей отворил ему дверь, впустил и отошел в сторону, замерев в углу с опущенной головой. Вышебор же сидел в своем кресле-каталке и прихлебывал поданную ему Ярой хмельную брагу. Улыбался довольно, обнажив крупные желтые зубы.
– Ну вот, ведун великий, наконец ты и меня вниманием почтил. Но знай, я теперь крест-оберег ношу на груди. Видишь? – И он предъявил металлический крестик на бечевке. – Так что меня твое чародейство волховское не сильно заденет.
Озар неспешно огляделся. Хорошая горница была у Вышебора – с широким окном, расписными ставнями, которые сейчас были распахнуты, с оштукатуренными и побеленными стенами – с первого взгляда будто каменный покой в княжеских палатах. Вдоль стен не простые лавки, а широкие лари, покрытые белыми козьими шкурами. Как и широкое ложе в углу. От этого в горнице было светло и уютно. Даже полы светлые – широкие осиновые доски, выскобленные и вымытые.
Еще Озар отметил небольшой стол под цветной скатертью, на котором стояли литые серебряные подсвечники – явно воинский трофей из прошлых походов, – в Киеве таких не умели делать. Но было еще нечто, на чем остановился взор волхва: на стене была развешана пушистая волчья шкура, а на ней красовался каплевидный щит бывшего дружинника, червленый, с круглым выпуклым умбоном[79], на котором были заметны насечки от былых ударов. Но щит что, а вот меч в зеленых сафьяновых ножнах с медной окантовкой был ну чисто боярский. Как и булава воинская – крупная, литая, немало денег стоившая. На ней Озар особо задержал взгляд. На висевшую рядом плетку с ременной петлей и вшитыми стальными шипами взглянул лишь мельком.
– Что, нравится, как живу? – прихлебывая брагу, довольно спросил Вышебор.
– Оружие у тебя хорошее, Колоярович, – ответил Озар и, подойдя, провел рукой по рукояти булавы. А как провел, то и успокоился – рукоять была в пыли. – Да только как же при такой хозяйке, как Яра ваша, не протирают его как следует?
– А что Яра? Она от меня старается подальше держаться. Да и девки ее лишь на миг забегают. Вот и заскучало мое оружие. Как и я сам, – вздохнул Вышебор.
Озар на слова его мало внимания обратил, больше поглядывал на застывшего, потупившего очи Моисея. Но тот ничего, стоит себе и стоит. А вот Вышебор просто соловьем запел: от князя Ярополка – светлая ему память! – щит у него. Булаву при Владимире заимел. А вот меч еще отцовский. Не каролинг[80], конечно, но вовсе не плох. И рубил им Вышебор некогда отменно, много выпадов отвел в сторону, да и сам сек соперников от плеча, так что крови сей клинок попил немало. Там на бороздке клинка даже темная отметина по сей день имеется.
