досадить другому любовнику, который посмел ее бросить, чтобы жениться на этой самой дочери. Вот это замысел! Я бы до такого в жизни не додумалась.
Сцена идет хорошо. Аркадий молодец, с ним легко и интересно. Отличный партнер.
Говорить гадости и колкости мне не привыкать. Это я как раз умею.
И чувства женщины, которую бросил любовник я буду помнить всю жизнь. Мне остается только представить на месте юной и трепетной Сесиль монументальную Регину. Сложно, но можно. Зато реплики звучат убедительно. Если бы я могла сейчас отомстить Регине так, чтобы она загремела в монастырь в результате моих интриг… Год назад я бы не задумалась над ответом. А сейчас? Не знаю. Наверное, я изменилась за этот год.
— Стоп! — крикнул Каргопольский. — Господа, это хорошо, но очень плоско. Мне не хватает второго дна.
Мы с Аркадием переглянулись и одновременно уставились на Каргопольского, хлопая глазами.
— Аркадий, кто любовь твоей жизни?
— Э-э-э…
Аркадий бросил вороватый взгляд в сторону кулис.
— Я не про Яну спрашиваю. Кого любит Вальмон?
— Ну… мадам де Турвель.
Каргопольский вскочил с кресла, прошелся взад-вперед вдоль сцены, остановился напротив нас с Аркадием и произнес:
— Турвель — пешка. Случайная фигура. На ее месте могла оказаться любая другая. А любит он ее! — он ткнул пальцем в моем направлении, — Я хочу, чтобы ты играл это так.
— Как скажете. — пожал плечами Аркадий и пристально посмотрел на меня, будто искал что-то, за что меня можно полюбить. Я состроила ему рожу.
— Тина, кого любит твоя героиня больше всех на свете?
— Себя. — ответила я уверенно.
— А я хочу, чтобы его, — Каргопольский ткнул пальцем в Аркадия, — Все истории о своих любовниках она рассказывает, чтобы сделать ему больно. И все свои мерзости она творит чтобы ранить его и в конечном счете убить. Ведь это она, по сути убивает его на дуэли, а не тот глупый мальчик. Это ее месть за то, что он посмел полюбить другую. Она жестокая гадина. Но она любит его. Понимаешь?
На этих словах он подошел к сцене, запрокинул голову, глядя на меня снизу вверх.
— Понимаю. — честно ответила я. — Можно играть ее так.
— Нужно играть ее так! Тогда она перестанет быть абсолютным злом.
И станет женщиной, раненной в самое сердце. Тогда зритель будет ей сопереживать.
В жестком, белом свете софитов, направленых на авансцену, его обычная бледность казалась неестественной, неживой. Глаза, обычно похожие на уголь под слоем льда, увлажнились, словно затаенное в глубине пламя растопило хрупкую ледяную корочку.
Я неуверенно взглянула на Аркадия. Смог бы он ранить меня в самое сердце?
— Но перед смертью Вальмон говорит, что любил только Турвель… — возразил Аркадий.
— Он врет. Это его ответный удар маркизе. Он знал, что ей передадут его предсмертные слова. Он хочет, чтобы она страдала остаток жизни… — его взгляд потемнел, лицо осунулось. Мне показалось, он в одну секунду постарел на сто лет.
— Страдала без возможности что-то исправить… — тихо и печально закончил он, глядя мимо нас.
Мне стало не по себе.
— Играем любовь вперемешку с ненавистью. — сказала я, чтобы прервать его молчание.
Каргопольский ожил, энергично тряхнул головой.
— Правильно! Так всегда и бывает. Одно неотделимо от другого. Вы, ребята, любите друг друга до умопомрачения. Пробуйте!
Он сел в первый ряд, подался вперед, уперев локти в колени. Глаза его мрачно светились из-под нахмуренных бровей.
Я подумала, что неспроста он выбрал пьесу, которой не было и быть не могло в репертуаре “Вороньего гнезда”. Ее попросту не существовало в девятнадцатом веке. И эта жуткая женщина, маркиза де Мертей, для него и убийца и жертва. И чем-то она ему близка…
***
Каргопольский выжал из нас с Аркадием все соки. Мы уползали со сцены, как отравленные тараканы — зигзагами и пошатываясь. Я переобувалась, вяло размышляя, стоит ли мне сначала опустошить холодильник, а потом плюхнуться в ванну, или наоборот. А может пропустить оба пункта и сразу рухнуть в кровать?
Ладно, пока доберусь до моей норки, решение созреет.
Главное — этот бесконечный день близится к завершению.
— Тина, мы можем поговорить?
Я как раз запихивала балетки в сумку, и от неожиданности сунула одну мимо. Каргопольский поймал ее на лету, вручил мне. Я приняла ее осторожно, словно он передал мне горячий утюг, запихнула в сумку.
Я твердила себе, что не стоит принимать близко к сердцу слова Вадима — мало ли, что ему померещится. Но невольно держала дистанцию между собой и Каргопольским и избегала встречаться с ним взглядом.
— Поговорить? О маркизе? — я с преувеличенным вниманием занялась молнией на сумке.
— Нет. О вас. И обо мне.
Этого еще не хватало!
— М-можем, наверное, но…
— Я понимаю, вы устали, но, видите ли, пока вы были без сознания… кое-что случилось.
Я изобразила на лице знак вопроса.
— Вы открыли глаза, произнесли одну фразу и снова отключились.
— Какую фразу?
— “Не вздумайте впутывать Тину.” — медленно и значительно произнес Каргопольский.
Я пожала плечами.
— Это должно что-то значить?
— А как вы сами думаете?
— Думаю, это бред. Мало ли что человек бормочет в бессознательном состоянии… Я ничего не понимаю.
— Я понимаю. И еще один человек понял, как мне показалось.
— Какой человек?
— Я не могу сказать, пока сам не буду уверен. Я ведь сам, дурак, проболтался…Дело в том… — он оглянулся по сторонам, — вы это слышали? Там… — он кивнул в сторону входных дверей, — паркет скрипнул…
— Я не слышала.
— Прошу вас, зайдемте ко мне. Я не хочу, чтобы нас подслушали.
— Борис Павлович, может быть лучше завтра? — без особой надежды проныла я.
— “Завтра, завтра, не сегодня…” — попытался пошутить Каргопольский, но, наткнувшись на мой мрачный взгляд, сменил тон:
— Я прошу вас об одолжении, Тина.
Я пожала плечами, вздохнула.
— Хорошо…
Запустив меня в свою каморку, Борис Павлович запер дверь, выключил весь свет, оставив гореть лишь жутковатую настольную лампу в виде яйца на птичьей ноге.
Видя такие приготовления, я пожалела, что так легкомысленно согласилась на разговор. Я никогда не видела Бориса Павловича в таком волнении.
Молча указав мне на кресло для посетителей, он несколько раз прошелся по кабинету, остановился возле стены, сплошь увешанной потемневшими от времени черно-белыми фотографиями в рамках.
Машинальным движением он потянул за цепочку на жилете, вытащил часы, несколько раз щелкнул крышкой, вернул часы в жилетный карман, снова вытащил. Сел на диван.
— Много лет назад я совершил… ужасный поступок. — глухо начал он, глядя на циферблат, — И теперь обречен расплачиваться за него. Каждый день.
Мне стало холодно при мысли,
