– Что за фигня?
– Боже, у нее Интернет не проведен.
– Кать, давай завтра. – Кирилл смотрел на нее умоляющим взглядом.
– Что завтра?
– Интернетом займемся завтра. Отец час назад вынес мозг, эта «прости Господи» добавила.
В этот момент Алевтина Ивановна из коридора оповестила их, что уходит на вечернюю церковную службу.
Обнявшись, они стояли у окна. С шестого этажа были видны нескончаемые хвосты почти не двигавшихся машин на пересечении Смоленского бульвара с Новым Арбатом. Словно две перпендикулярно текущие реки, войдя в неразрешимое противоборство, оторопело застыли. В оконных стеклах отражались вечерние огни московского центра, в приоткрытую форточку вплывал разноголосый автомобильный гул. Кирилл крепче скрестил руки у нее под грудью, прильнул сзади лицом к ее волосам. Макушкой она ощущала тепло его дыхания. Тепло было такой силы, что согревало ее существо до кончиков пальцев. У нее возник импульс развернуться, увидеть его глаза, уткнуться лицом ему в грудь, рассказать ему все. Как после смерти отца и бабушки не принадлежала себе одиннадцать лет, жила, будто во сне, каждый день, каждую минуту ожидая несбыточного чуда, что откроется дверь, они вернутся и все станет как раньше. Что никогда не могла понять материнских поступков, ее безумной страсти к тряпкам, главное, к этому накачанному уроду Славику, ее неспособности или нежелания выбрать время и просто поговорить с единственной дочерью. Что от хронического этого непонимания спасалась только музыкой, фильмами, учебой, памятью об отце. Что никогда не любила молодежных тусовок, шумной дымной суеты, болтовни ни о чем, если попадала в них, чувствовала себя потерянной, одинокой, никому не нужной. Наконец о самом страшном – надругательстве над ней отчима и патологическом неверии в это матери. Но она вспомнила слова Берты: «Нам не нужна его жалость, нам нужна его любовь», – и ей расхотелось быть слабой. Откуда-то всплыли строчки, она прошептала почти неслышно:
– «Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали, как богоявленье».
Он ее расслышал:
– Из «Зеркала» Тарковского.
Она кивнула.
Вот так стояли они, одни на целом свете, во всей Вселенной, не чувствуя ни времени ни пространства. И где-то там, внизу, под ними «расступались, как миражи, построенные чудом города».
Потом они расстелили диван, помчались принимать душ, не замечая полного упадка вокруг, видя только друг друга.
– Мы красивые, – произнесла Катя, когда они срослись под струями воды, как сиамские близнецы.
– Слабо сказано. У тебя спина шелковая. – Он плотнее прижал ее к себе.
– Не здесь, в комнате.
Выключив воду, он ловко выпрыгнул из ванной, завернул ее в полотенце, перекинув через плечо, понес, придерживая за ноги, в комнату. Это была самая чудесная ноша в его жизни.
– Мне страшно, – прошептала она, когда он аккуратно опрокинул ее на диван, стянул с нее полотенце.
Она лежала перед ним с раскинутыми темными змейками мокрых волос, тоненькая, узкобедрая, необыкновенно женственная, прекрасная, напоминающая девочку на шаре Пикассо. В ямке между ее ключиц дрожала капля воды, влажная еще кожа излучала золотой теплый свет. Стоя над ней, он смотрел на нее неотрывно. Лицо у него было серьезное, сосредоточенное, ей казалось, он видит насквозь всю ее: как кровь бежит в венах, как работает сердце, как дышат легкие. Она зажмурилась, закрыла ладонями грудь, повторила: «Мне страшно». Он наклонился, убрал ее руки, нежно распял ее, осторожно слизал языком каплю между ключиц, поцеловал в ложбинку между грудей, где еще хранилось тепло ее ладоней. Соски ее откликнулись, напряглись, потемнели. Отпустив ее запястья, он взял в ладони сначала одну ее грудь, приник губами к соску, другую обхватил смелее, стал целовать сильнее, дольше.
– Ты любишь меня? – задохнувшись от сладости ее сосков, охрипшим голосом спросил он.
– Да.
– Все, что было до этого, не важно?
– Да.
– Я тоже люблю тебя. Очень.
Потом она засмеялась, кивнув в сторону стола, где развернутые друг к другу под углом в сорок градусов стояли с распахнутыми крышками, будто объясняясь в любви, их ноутбуки. Чуть приподнявшись на локтях, он тоже улыбнулся. Счастливо опрокинулся на спину. Положил на нее правую руку, захватив часть ее живота и бедра, произнес:
– Моя.
Она улыбалась, замерев под тяжестью его руки.
– О чем ты думаешь? – Она легонько провела ладонью по его животу.
– Хочу, чтобы церковная служба не кончалась.
– Я тоже. Эти мышцы у тебя на животе как называются? Кубики?
– Где ты там нашла кубики!
– Ну как же, вот рельеф.
Он хохотнул, поймал ее руку, продел свои пальцы между ее пальцев, свободной ладонью скрепил их пальцы в замок:
– Вот так теперь будет. А насчет кубиков – отжимаюсь по утрам от пола, только и всего.
– Я думала, специально где-нибудь тренируешься.
– Я все это ненавижу, если честно. С тех пор, как отец запихнул в шесть лет в секцию боевого самбо. Перед четвертым классом наотрез отказался, до скандала дошло, а так пришлось отходить четыре года. Меня от бицепсов-трицепсов с тех пор воротит.
– Ты отца, по-моему, не любишь.
– За что его любить? – Он развернулся к ней, обнял обеими руками, прижал к себе что есть силы. – За экстремистские взгляды? Или за деньги? Я не проститутка, чтобы любить за деньги. В прошлом году, помню, скачал «Доктора Живаго» почитать, случайно айпэд забыл в гостиной на ночь. Он в него влез, утром коммент отпустил: «Чего на всякую дрянь время тратишь?» Ты читал, спрашиваю? Мне, говорит, не надо, я первую и последнюю серии на диске прокрутил. Слизняк твой Живаго, не смог с тремя бабами по жизни разобраться. Вот вся его философия. Ему объяснять бессмысленно, что там не в этом дело. Мать жалко, она когда-то совсем другая была.
На слове «мать» Катю передернуло. Вспыхнула сцена в аэропорту. «Несчастный отец, за что он любил ее? Никогда она не была другой. Не прощу, никогда не прощу». Катя сильнее вжалась в Кирилла.
Как только на следующее утро, впервые после пребывания у Меланьи, она поставила на зарядку и включила телефон, позвонила Света:
– Ты, подруга, даешь, вырубилась на три дня. Ты у Меланьи?
– Уже нет.
– А где? Тебя мать разыскивает. Меня с пристрастием допрашивала, где ты. Она не поняла, что за комната, на какие деньги. Что за работа? В общем, море вопросов. Переживала, почему телефон недоступен. Предлагает тебе денег через меня передать. Что у вас стряслось? Я действительно ничего не знаю, говорить-то ей что? Может, сама ей позвонишь?
– Не позвоню. Раньше понимания не было, теперь откуда ему взяться. Денег мне от нее не надо, я ей все в записке написала, обойдется без подробностей. Да, Свет, передай еще, пожалуйста, у меня все отлично. Пусть дальше облизывает своего козла.
– Понятно. Судя по последнему аккорду, с отчимом что-то не поделила. Ты, Катрин, совсем скрытная стала. Ничего толком не рассказываешь. Кажется, я догадываюсь, с кем ты сейчас. Ладно, без обид, желаю вам большой чистой любви. Матери передам, жива-здорова. Нужна буду – звони сама.
Они устроились на подработку довольно быстро. Времени на тщательный выбор не было. Кирилл подвязался через ночь разгружать у «Смоленской» продуктовые фуры для «Седьмого континента», Катя на три дня в неделю обрела воспитанника в лице первоклассника Севы.
Берта не солгала. Алевтина Ивановна оказалась навязчивой, переполненной ложным пафосом миссионеркой. Ее отлучки на вечерние службы были для Кати и Кирилла истинным спасением. Однако по утрам на кухне в выходные дни она успевала грешить словесными выпадами:
– Бертолуча-то ваша, мы так звали ее на театре, характер имела несносный, со многими была в конфликте. – Она стучала ложкой об алюминиевую кастрюльку, помешивая воскресную манную кашу. – Удержу в страстях, прости Господи, не имела, а как-то раз…
– Послушайте, Алевтина Ивановна, – однажды не выдержала во время жарки яичницы Катя, – я слышала, говорить плохо о человеке за его спиной Бог не велит.
– Ладно, ладно, слышала она. Как живется-то ей там? – наморщив лоб, вытянув губы, Алевтина Ивановна снимала пробу с каши.
– Как может житься в доме престарелых?
– Да уж, угораздило ее. Какие хоромы имела! Какие хоромы! – Вслед за облизыванием ложки раздался цокот языком. – Вот расскажу одну историю, не перебивай, тебе полезно будет послушать. Оставался у нее от теткиного мужа подлинник картины одного русского художника, фамилию на всякий случай называть не стану. Картина роскошная: «Савл на пути в Дамаск». Знаешь, почему Савл?
Катя пожала плечами.
– Действительно, откуда тебе знать. Вы ничего не знаете. Апостол Павел до обращения в истинную веру. Так вот, опишу картину: вдалеке очертания города, куда направляется ослепленный после услышанного Христова гласа Савл, за ним по дороге струится свиток, еле заметный, полупрозрачный, – свод старых фарисеевых законов, а впереди ангелы в небе трубят победу новой веры. Смотришь – дух перехватывает. У Караваджо есть картина на тот же сюжет: «Обращение Савла по дороге в Дамаск», – но гораздо слабее. Кони, люди, – ни то ни се, идея пропадает. А здесь вся история налицо. У Бертолучи в гостях я всякий раз застывала перед картиной как завороженная. Ее два года как из театра «ушли», когда она решила картину продать: денег на жизнь хронически не хватало. О ее планах меня Галя Рашенцева, завлит театра, предупредила инкогнито. Знала, что для меня значит эта картина. Как же я умоляла повременить и продать картину нашему приходу! Деньги я бы собрала, в лепешку расшиблась бы. Куда там! Она заявила: «И не подумаю поощрять твой богомольный ажиотаж, церковное твое помешательство. А Галке передай, она трепло, сплетница!» Сама неизвестно где отыскала искусствоведа, этот шарлатан с успехом втерся к ней в доверие, убедил, что картину необходимо проверить в лаборатории, если она действительно окажется подлинной, то ее ждет пожизненное обеспечение, отвел для отвода глаз в реставрационно-художественную мастерскую где-то в переулках Арбата, на следующий день картину забрал и пропал навечно. Как тебе?
