Закричав так, что в горле его что-то оборвалось, Кай ринулся к матушке, больно ударился коленями об утоптанный земляной пол. Матушка открыла глаза: один белый, в котором горошиной прыгал черный зрачок, второй совершенно красный, страшно выпученный, набухший кровью, — эти глаза не видели Кая. Мальчик еще раз закричал и вдруг почувствовал, как матушкины руки, зашарив по грязному полу, нашли и крепко, до боли, стиснули его пальцы.
— Сыночек… — вместе с хрипом вырвалось из неровно колышущейся груди матушки. — Сыночек…
Кай попытался ответить, но то, что лопнуло в его горле, уже налилось тугим комом и не пропускало слова.
— Коня повел к ручью… — бормотал отец Арка. — Поить, значить… Гляжу, а она лежит: вполовину в воде, вполовину так… Исколочена, аж глянуть страшно. Упала, значить, и расшиблась вся… Думал, померла уж. На коня взгромоздил, ан нет — голос подавать стала. Жива еще, значить…
Матушка позвала Кая еще раз и замолчала, сцепив разбитые губы. Хриплое дыхание вырывалось из нее теперь через ноздри, в которых спеклось что-то черное. Чернобородый сосед еще бормотал, Бабаня голосила. В хижину заходили привлеченные ее причитаниями тетки и мужики — хижина то наполнялась народом, то пустела, то опять наполнялась. Кто-то что-то говорил, кто-то порывался советовать и за кем-то бежать, но ни один человек почему-то не осмеливался подойти и склониться над стонущей женщиной, крепко держащей руки онемевшего от ужаса мальчика.
Матушка так и не отпустила Кая — даже тогда, когда чернобородый и старик Лар переносили ее на скамью. На скамье она неожиданно перестала стонать, только в ее груди продолжало страшно булькать и сипеть. Кай просидел рядом с лавкой до самой ночи. Бабаня, не прерываясь, бессмысленно голосила, а ему ужасно хотелось тишины. Ему казалось, что, когда станет тихо, матушка перестанет сипеть и булькать и спокойно заснет. А утром проснется здоровой. И заговорит с ним. Но Бабаня куда-то ушла, а матушка все не затихала. Кай положил гудящую голову на край скамьи и провалился в дурной мутный сон-оторопь.
* * *
Просыпался Кай с трудом. Вязкое небытие не отпускало его. Он вроде приподнимался, будто скидывая с себя глухое ватное одеяло, но за одним одеялом оказывалось второе, за вторым третье, а за третьим — четвертое. И вдруг неожиданно взорвавшееся в его голове страшное воспоминание вышвырнуло мальчика в холодное и белое утро.
Кай дернулся на полу и открыл глаза, не сразу сообразив, что руки его свободны. А матушкина рука, черная и сухая, точно обугленная ветвь, свисала с лавки прямо над его лицом. Мальчик поднялся.
Бабаня больше не голосила. Она сидела в углу хижины на охапке соломы вместе с двумя такими же замотанными в тряпье старухами, и из угла доносилось испуганное бормотание и оханье. Старик Лар за столом хлебал из глиняной чашки густое, исходящее паром варево. Увидев мальчика, он вздрогнул, приостановил ложку у рта, но уже через мгновение принялся хлебать снова, посверкивая на Кая глазами из-под косматых бровей.
Матушка лежала, укрытая до подбородка козлиной шкурой, и дышала тихо-тихо и очень редко. Грязь и кровь с ее лица никто не смыл. Кай посмотрел на Бабаню, немедленно всхлипнувшую: «Ох, горюшко…» — и поднялся на затекшие одеревеневшие ноги.
Плошку с водой и чашку он донес до скамьи, но вымыть матушку ему не дали. Старухи отобрали у него плошку, хотели вывести из хижины, но он вырвался и забился под стол — оттуда хорошо было видно скамью. Старухи омыли только лицо, но белее оно не стало. Кожа под грязью и запекшейся кровью оказалась синяя, с глубокими черными ссадинами на щеках, лбу и подбородке. Когда старухи отошли, Кай снова сел у скамьи и взял матушку за черную, едва теплую руку. Матушкины пальцы лишь слегка дрогнули, отвечая на пожатие мальчика.
Снова приходили соседки, тихо говорили с Бабаней, которая встречала протяжным плачем каждого посетителя, сочувственно качали головами. На столе появлялись кукурузные початки, ковриги хлеба, лепешки и прочая нехитрая снедь, которую хозяйственный Лар по уходе дарителей ловко куда-то прятал. Пришла Кагара, знахарка, подожгла какую-то дрянь в жестяной миске, низко склонившись, прошептала что-то над матушкой и отошла. Посмотрев на Бабаню, мотнула кудлатой, неприбранной головой и молча удалилась, и еще несколько часов в хижине пахло резко и неприятно, отчего першило в горле и чесались глаза…
Непонятно было: то ли несчастье наконец уравняло городскую приблуду с Лысыми Холмами, то ли деревенские приходили выразить сочувствие не матушке, а Бабане — Кай об этом совсем не думал. Он вообще не обращал внимания на то, что происходит в хижине. Только одна мысль неустанно стучала в его голове: когда же все это кончится? Когда страшная синева сойдет с матушкиного лица, когда ее глаза станут ясными и все снова будет так же хорошо, как раньше? Потому что то, что было до того, как он увидел матушку лежащей на полу хижины, теперь казалось ему невероятно добрым и счастливым временем… Иногда черным огнем вспыхивало нестерпимо жуткое: а что, если она не выздоровеет?.. Но усилием воли мальчик всякий раз гасил эту мысль. Заглянуть за этот порог у него не хватало сил.
Ближе к вечеру зашел Танк. Он неуклюже потоптался у порога, густо прокашлялся и, видимо не зная, куда девать руки, стал колупать стену хижины. Кай не обернулся к нему. Так ничего и не сказав, кузнец тихо вышел.
И снова в хижине сгустилась темнота. Лар с Бабаней, проводив последних посетителей, легли спать. Матушка лежала с закрытыми глазами, тихо-тихо дыша. Когда она вдруг шевельнулась, Кай встрепенулся и поднес к дрогнувшим губам давно приготовленную чашку с водой. Но вода полилась по подбородку. Матушка застонала и открыла глаза.
— Сыночек… — позвала она не тем чужим и пугающим хриплым голосом, а своим прежним. — Сыночек…
— Матушка! — выдохнул Кай.
Матушка смотрела в потолок, и кто ее знает, видела ли она что-нибудь, кроме тьмы.
— Страшно, — сказала матушка, — Страшно…
— Не бойся, — проговорил Кай, и слезы из его глаз потекли сами собой, — Кагара приходила наговор тебе делать. Теперь все заживет…
— Страшно, — повторила матушка. — Вижу огонь… И кровь…
Она надолго замолчала, переводя дыхание. Молчал и Кай, пытаясь понять, о чем говорит матушка.
— Длинный… — едва слышно прошелестели ее губы, — путь…
Последнее слово застыло на губах, и матушка перестала дышать. Кай до самого утра просидел у скамьи, держа мать за руку. Когда стало светать, рука похолодела и сделалась твердой. Кай вдруг с невыразимой ясностью понял, что матушки больше нет. Он поднялся и вышел по двор. Там он долго стоял, не зная, куда ему идти теперь, когда он остался совсем один. Растерянный взгляд его остановился на козлятнике, по раннему времени еще закрытом. Мальчик втиснулся между сонно блеющих коз и мгновенно уснул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
