Когда все ушли, Федя запер красный уголок, сошел с крыльца на доски тротуара, и тут же из темноты вышел Газукин и молча остановился около него. Должно быть, он видел и слышал все, прячась в полумраке за дверью. Он все понял — стоял около Федора и мигал, и дальний одинокий огонек отражался в его мрачном глазу.
Они постояли молча, и Федя двинулся вперед, побрел по сырой пружинистой щепе через пустырь, охваченный кольцом далеких огней. И, как эхо, зашуршали сзади него шаги Газукина. Целую минуту или две шли они оба в молчании, пока не выросли перед ними в темноте еще более темные угловатые массивы. Это был фундамент Дома культуры, выведенный над землей уже больше чем на метр. Федя налег на пахнущую цементом сырую кирпичную кладку.
— Да-а, — сказал он, качая головой. — Вот и все. Теперь действительно все.
Опять наступило молчание. Ах, как горько было Федору опираться на этот сырой, быстро и верно растущий фундамент!
— Ха-ха-ха! — громко, на весь пустырь, засмеялся Федя. — Я, по существу, уже не нужен здесь! Мое дело сделано, новый завклуб получит все готовое! А я поеду на новое место и вот так же начну! Завтра же подаю заявление!
Газукин кашлянул.
— Вася! Я решил. Ты, конечно, не должен будешь пострадать. Я тебе все распишу, как и что делать. Все будет в порядке. Будешь учиться…
Газукин молчал, а Федя продолжал разглагольствовать. Конечно, он нужен был именно здесь, а говорил все это неизвестно для чего.
«Не уйду! И не пущу никого! — вдруг подумал он с яростью и залился слезами. — Я не смогу! Разве он, новый, пусть пять раз образованный, разве будет он все знать, как я? Будет он так знать людей? Разве я не смогу получить образование?»
Достав платок, Федя громко высморкался, и Газукин совсем притих.
— Пойдем, Вася, — сказал Федор дрожащим голосом. — Да. Надо уезжать. С Герасимом поеду, на новое место.
В бараке Федора встретил Самобаев. Заглянув ему в лицо, плотник поймал за локоть Газукина, но Васька вырвался. Федор лег на свою постель, Газукин сел ему на ноги. Сюда же босиком перебежал Самобаев. Заскрипел топчан дизелиста, Герасим Минаевич поднялся, и они загудели вполголоса, все трое, поглядывая на Федора.
— Вот видишь, Федя, оказывается, можно проще дела решать, — сказал ласково Самобаев и усмехнулся. — Не надо и на костер — зачем спички тратить, человека жизни лишать? Очень просто — отказать и все! И ходи, живи, размножайся! А то вон куда хватил — Галилео! Жордано!
— Сдаваться нельзя, Федя, — сказал Герасим Минаевич.
— А ему никто сдаваться и не предлагает! — возразил Самобаев. — Что же он, себя начнет хвалить? В газету напишет— мол, меня, Гусарова, не хотят в должности повышать? Променяли, мол, на образованного! Тут, братцы, тонкий расчет. И придумать ничего нельзя…
Солнечное утро оживило весь барак. С улицы доносилась музыка. Рабочие доставали из чемоданов чистые рубахи. Принарядившись, они вылезали наружу прямо через открытые настежь окна и расходились к двум толпам: к бараку ИТР, где Алексей Петрович выставил на окне свой радиоприемник, здесь слушали трансляцию первомайского парада из Москвы, или же ко второй толпе, к третьему бараку, откуда доносились переборы гармошки. Здесь, на утрамбованной площадке, уже второй час непрерывно шла пляска.
Федя тоже вылез из окна и увидел Герасима Минаевича, который сидел на завалинке, разложив рядом с собой шильце, щетинку, молоток, пчок дратвы, и прошивал подошву на сапоге.
Федя сел около него, вспомнил вчерашнюю историю и опять остро почувствовал всю безвыходность своего положения. Никто не бранил его и не стыдил вчера, никто не отнимал у него права быть тем, кем он был. Его даже похвалили — для рабочего с девятью классами образования он хорошо справился со своим временным делом, расшевелил народ. Но в этой временной обстановке у него, как на молодом дереве, неожиданно развернулся первый яркий лист. И этот лист вчера остригли — незачем ему расти.
«Кто поймет это? — подумал Федя. — Никто не поймет. Один-два человека! А для остальных останется законом слово Медведева. Он всегда прав. Прав и на этот раз — для нового Дома культуры нужен квалифицированный директор! Не ставить же, в самом деле, директором человека, имеющего едва-едва девять классов!»
Да, Медведев хорошо знал людей, видел их насквозь, мог даже угадать, чего тебе захочется завтра. Он еще тогда, стоя на крыльце, увидел Федора всего насквозь, только взглянул — и вот оно, самое живое место человека, оно на виду. Маленькая помеха — и он устранил ее с улыбкой, одним добродушным словом, чуть заметным движением руки.
— Герасим Минаевич, — сказал Федя. — Когда едете?
— Еду? Послезавтра, должно…
— А куда?
— Чтобы не соврать тебе, скажу: не знаю. Это дело десятое — в области скажут.
— Герасим Минаевич…
Механик раздернул на две стороны дратву и остановился.
— Ты чего?
— Возьмите меня с собой.
— Надо было раньше говорить. Сундучок маловат. Поболе Сысою бы заказал. Что это ты собрался?
— Я все равно уеду. Вот, думаю, Герасим Минаевич едет…
— Герасим Минаевич тебе не попутчик. Герасим Минаевич ищет такие места, где еще нет электричества. Где еще горн ногой раздуть надо. Где нет телефона, чтоб вызвать инженеров со слесарями, скажем, на аварию… На век Герасима Минаевича работы хватит. Мне осталось всего немного — шестой десяток живу. А тебе повторять это нельзя. Останешься ни при чем, Федя. Твое самое место здесь, если хочешь знать, больше нигде.
Федя и сам знал об этом и потому умолк. Поднялся и побрел в барак. Герасим Минаевич медленно повернул голову и долго смотрел ему вслед.
«Все равно куда. Уеду, — подумал Федор, проходя полупустым бараком к своему топчану. — Куда угодно. Не могу!»
Он выдвинул чемодан из-под топчана, достал тетрадку и пузырек с чернилами и, сев около тумбочки, начал писать:
«Управляющему фосфоритным комбинатом тов. Медведеву М. Д. от и. о. директора Дома культуры…» Написав «Прошу освободить…», он задумался, и в эту минуту к нему подошел Газукин.
— Дай листочек, — попросил он и потянулся через Федино плечо, читая его заявление. — Пишешь?
Получив два листа бумаги, он ушел к своей тумбочке, сбросил пиджак, криво уселся и томительно заскрипел пером.
Через несколько минут с улицы пришел запыхавшийся веселый Самобаев. Он остановился посреди барака, оглядываясь то на Ваську, то на Федора.
— Мать моя! Грамотеев развелось в праздник! Ну-ка, Вася, дай, ошибки проверю. Если не секрет…
Он замычал, бегло читая Васькино письмо. Умолк. Опять замычал.
— Ошибку снова посадил, не можешь: «прибягаю»! Яга, право, Яга! — Он опять умолк. — Да-а, — протянул он через некоторое время. — На этот раз дельная бумага. Под этим и я мог бы подписаться. Только ты исправь, исправь…
— Когда отнесть? — спросил Васька. — После праздников?
— Хорошее дело никогда не откладывай — вот тебе закон. Неси сегодня.
Федор тоже решил поступить по этому закону. Склеил конверт, вложил туда заявление и днем по дороге в столовую занес конверт дежурному по управлению.
Весь следующий день и вечер он прощался с комбинатом. То и дело останавливаясь, ходил по поселку. В раздумье постоял около молчаливого дробильно-размольного завода и в лесном островке среди гудящих по-весеннему сосновых стволов. Затем Федя прошел к механическому заводу, позади которого за последние месяцы вырос новый корпус. Федя уже видел его на картине у Медведева. Рядом с новым корпусом были установлены на фундаментах два огромных гулких железных котла — такие же, как на картине.
Оттуда Федор по лесной дороге прошел на карьер. Все экскаваторы стояли по случаю праздника, ковши их тяжело легли на груды желтого камня, выставив вверх начищенные железные зубья. Влажный майский ветер нес непонятную тревогу, он тормошил Федора: проснись, проснись, но Федя никак не мог очнуться от своего прощального сна.
Кратчайшим путем через зеленый пихтовник он пробрался к новому поселку, к улице из одинаковых двухэтажных домов с затейливыми крышами. Восемь или девять домов были уже готовы, около них играли дети. Федя очень быстро, с опаской прошел по этой улице, устланной щепками, но и здесь успел сказать свое «прощай». Опасался он встречи с Антониной Сергеевной — он не хотел больше встречаться с нею. Никого из знакомых он здесь не увидел. Вместо этого произошла другая встреча — человек пять совсем не известных ему ребят, должно быть, шоферы, отсалютовали ему издалека кепками:
— Эй, Гусаров! С праздничком, завклуб! — Они собирались жить с ним, по крайней мере, до того времени, когда поселок станет городом и в нем появится настоящий театр.
Федор простился с комбинатом и утром третьего мая встал окаменелый — уже не токарь, не завклуб, а путник. Снаружи доносились мерные звонкие удары сосновой балки. Федя встал и медленно закрыл окно. Молча, холодными, медлительными движениями, он заправил топчан, кивнул Герасиму Минаевичу и нисколько не удивился, когда тот сказал:
